Исповедь на берегу родной речки

На заседаниях президенского совета по культуре и искусству всегда с особым вниманием слушают то, о чём говорит бывший чусовлянин, а ныне известный литературный критик Валентин Курбатов.

Мы идём по шпалам с Академиком. Прозвище подпольного главаря одесской банды из отечественного боевика «Ликвидация» тут не причём. Мой спутник – больше чем академик. Представляя Академию современной российской словесности, он к тому же (устанешь перечислять!) член Президентского совета по культуре и искусству, Общественной палаты Союзного государства, Правления Союза писателей России, лауреат Патриаршей литературной премии, член жюри общероссийской премии «Ясная Поляна» и прочая, прочая, прочая. Прибавьте сюда близкую дружбу с классиками русской литературы – Виктором Астафьевым и Валентином Распутиным. Что же касается нас, тосуществуют старые счёты: Курбатов был первым, кто в конце 80-х годов прошлого века вручил рекомендацию в Союз писателей вашему покорному слуге.

Шпалы ведут через Вильвенский мост. За мостом – две речки: Вильва и Усьва. Их стрелка. В иную пору, при весеннем паводке речки могут с двух сторон взбежать прямо к железнодорожной насыпи. С одной стороны – Вильва, с другой – Усьва. Но сейчас покой. На воде и на земле. Да и на путях наших. Академик примечает, что между шпал вольготно растут деревца – осинки, берёзки… Я вспоминаю строки любимого и мной, и академиком московского поэта Игоря Шкляревского: «И золотые на закате / стоят недолго поезда…» Зарастает малая родина. А посему можно совершенно спокойно встать посреди моста на рельсы и важно обменяться рукопожатием, как два её непутёвых сына. Хотя непутевость Курбатова – под большим вопросом. Он же – Почётный гражданин Чусового. Однако давно живущий во Пскове. А сюда Валентин Яковлевич время от времени приезжает: тянут места детства и юности. Сейчас вот остановился в постниковском этнопарке. В доме Леонарда Дмитриевича. 

Мы спускаемся с насыпи к Усьве. Здесь, на заветном мыске, заросшем ивняком, где когда- то я лавливал окуней и щук, останавливаемся. Академик вынимает коньяк и какую-то запивку, только что приобретённые в чусовском магазинчике на улице Революционной. Мы оба – с этой улицы. «Старики любят пить сладкую воду», - в духе латиноамерикаских писателей трактует появление запивки один из самых известных в России литературных критиков. Крылатых выражений у него много. Например, после нашего погружения в студёную Усьву и последующего фотографирования академик произносит: «Проверить лохматость». Оказывается, так поступает он перед съёмками серии передач на телеканале «Культура».

Всплески рыб. Этих любопытствующих всплесков по мере нашего разговора всё больше и больше. Будто обитатели Усьвы пытаются заглянуть в объёмное зеркало укромного затона.

ПУТИНА – В ЖЮРИ!

- Валентин Яковлевич, однажды именно на этом самом месте, где сейчас мы с вами счастливо пребываем, ко мне привязалась мысль, что современному русскому человеку не хватает созерцания. А поскольку большинство из нас родилось под дамокловым мечом фразы о «созерцательном отношении к жизни», то мы и предположить не могли, что «созерцательное отношение к жизни» может быть не просто возможным вариантом существования – оно, по сути, есть основа его. Или я не прав?

- Я сам за собой уже давно замечаю, что эта недостаточность созерцательности не убывает, хотя тайная тоска по ней остаётся. Но поскольку волею обстоятельств я ввержен в поток сегодняшнего литературного безумия – и как член жюри «Ясной Поляны», а до этого – «Национального бестселлера» и премии Аполлона Григорьева – принудительное чтение то и дело погружает тебя далеко не в созерцательное состояние. Получается, что через словесное чужое пространство ты осваиваешь жизнь. В этом году издательства и журналы представили 130 книг на соискание этой премии! Как-то в издательстве «Просвещение» нам предложили назвать 100 книг, которые формируют человеческое сознание в мировой литературе. За все века её существования. А здесь… 130 за год. Я так и вижу, как нахмурив брови, Лев Николаевич Толстой прочитает всё это количество, восхитится и скажет: «Вот куда, слава Богу, пошла матушка-литература! 130 лучших творений за год!»

И когда ты читаешь эти книжки принудительно, исходишь ворчанием, изгневаешься весь, но одновременно вдруг видишь, что всё чаще литература начинает писать вот эту самую сегодняшнюю жизнь – суетную, разорённую, разъединённую, несмотря на мобильную связь. Ко мне всё чаще и чаще приходит понимание: жизнь продолжает терять рассудок, а слово начинает вспоминать себя и тем самым выправлять жизнь, хоть немножко, через литературное преломление. Спасительная функция слова возвращается, и в то же время – на фоне этой спасительности – как-то особенно видишь распад человеческого существования, внутреннее отделение одного от другого, всеобщее одиночество. Одиночество и созерцательность хороши, когда есть, кому поведать, как они замечательны!

В прошлом году на заседании жюри я в присутствии прессы сказал о том, что хорошо бы нам включить в жюри премии «Ясная Поляна» Владимира Владимировича Путина. Чтобы он прочитал вместе с нами все эти тексты и узнал бы Россию с такой стороны, с какой ни один губернатор (даже собравшиеся все вместе), не открыл бы ему страну, присутствующую в той прозе – она преподаст такой срез одиночества, заброшенности и 
потерянности сегодняшнего человека, что, погрузившись и осознав всё это, ты, может, больше и не дерзнёшь возглавлять государство?!

- Недавно я стал невольным свидетелем, как изъясняются молодые, в общем-то, люди, которым, от силы за тридцать. «Тренд, контент». Это я ещё мог вытерпеть. Но когда было произнесено слово «селекция», на меня повеяло прямо-таки геббельсовским ароматом! Воротившись, я сказал: «Какое скучное поколение!» И ведь эти люди сейчас расставлены по местам. Это так называемый резерв. Поэтому ваш призыв к тому, чтобы наш Президент почитал бы произведения соискателей премии «Ясная Поляна», я приветствую! Но сдаётся, потом ему придётся свой резерв срочно преобразовывать?

- И не только – резерв. Слава Богу, мы действительно стоим перед последним вопросами. Наверное, всякий век уверен – и 19-й, а может, и 17-й – что наступили последние времена. Но что хочется сказать о нашем времени? Мы живём в неком столичном пространстве. Мы все словно переехали: бросили деревню – деревню русского слова, русского созерцательного существования – и перебрались в город. В столичный, по возможности. И то, что вся Россия стала столичным пространством – по поведению, по надменности, по хватке – это её несчастье. Мы должны вернуться в деревню… В самом высоком смысле этого понятия. Вон к Москве подъезжаешь – стоят 50-этажные дома, целая роща! В каждом – деревня незнакомых друг с другом людей. Это на самом деле – национальная трагедия. Вот эти огромные города-спутники, только перед одной Москвою. распространяющиеся, как верный способ разобщения человека от человека.

БОРЩЕВИК И КОМПЬЮТЕРЫ

- Самое трудное, что ушла земля. Вот еду я из Пскова до самой почти Москвы. Гляжу – никаких санкций России не надо! Нам прислали так называемый борщевик, победное растение. Так он километрами идёт вглубь и вширь. Вроде после Владимира чуть прерывается, но от Кирова и дальше до Перми – борщевик! Мы все как будто объелись этой белены – как безобразной метафоры борщевика, которого ничем не вытравить. Но существует и нравственная белена, коей мы с вами объедаемся. С одной стороны, мы – дети Интернета, бесстыдного, оголтелого, в котором всё больше людей, жадно ждущих какого-нибудь текста, чтобы тотчас наброситься на него и рвать его в клочья, потому что иным способом человек подтвердить своего существования не может. Если не изорвёт он какое-нибудь достаточно внятное имя. Изорвать в клочья – самыми последними словами, подзаборными. Это даёт ощущение свободы и творческого полёта! Но, с другой стороны, это иллюзия, потому что ничего оно не даёт.

Нас обступили времена, когда человек уже не верит печатному слову, тем более, обесчещенному компьютерным переводом. В компьютере нельзя прочитать «Войну и мир» или «Преступление и наказание». Они не будут там подлинными. Самый простой пример: пусть молодой человек попробует написать девушке: «Возлюбленная моя!» В компьютере. Она не поверит. Кажется, захватано слово руками, обесчещено тысячами кнопок.

Устное же слово, оно сегодня, как никогда, ухватывается – вы же по своим выступлениям знаете! Впивается человек тотчас же, вслушивается. Голосом нельзя соврать, как почерком. Компьютерным переводом – можно. Слепая буква там – дырка сквозящая. А вот слово остаётся последним оружием русского литератора любого жанра. Слово живое, ибо оно пока ещё не врёт. Остальное уже всё переведено в это цифровое пространство. Цифра! Вроде бы высокое изобретение. Раньше говорили про фотографии: «Смотрите, какие лица замечательные на этих снимках!» А там какой-нибудь Сысой Псоич, купец первой гильдии. Стоит. Манефа его. Он опёрся на неё плечом или она – на него. Лица осмысленные, серьёзные, значимые. И Сысоя Псоича просили: «Сысой Псоич, не моргать две минуты! И вам, Манефа Петровна!» Они таращились в объектив и думали: «Господи! Только бы не моргнуть!» Но они, подчёркиваю, думали. Они жили во временном пространстве. Сегодня, когда фотография плоская, чик – и всё. Какое бы умное не было у вас лицо, в нём нет длительности. Проваливается длительность человеческого лица. И в прозе то же самое. Всё чаще написанное в компьютере становится плоским. Из текста исчезают даль и глубина, полёт и ширина. Та самая созерцательность, о которой вы спросили.

- То есть вы напрямую хотите сказать, что работа с компьютером лишает человека, в данном случае, писателя, главного? Я правильно вас понял?

- Да, правильно. Работа с компьютером – самое опасное, что есть, наверное. Постепенно слово писателя, пользующегося компьютером, лишается глубины. Валентин Григорьевич Распутин сам писал и перепечатывал сам. Он вынужден был пользоваться пишущей машинкой, потому что никакая бы безумная машинистка не могла бы разобрать: у него с одной рукописной страницы выходило двенадцать машинописных!

- Вы понимаете, какую перчатку вы сейчас бросаете целому сонму представителей нынешнего писательского цеха?!

- Бросаю! Потому что на самом деле: только начертанное слово обладает всей заложенной в него полновесной силой. Почему я говорю про «Возлюбленную мою»? Вот слово, ощупанное рукою, в коем оглажена каждая буковка. Вместо этого – тычок пальцем в попытке начертать букву «а». Это разные движения. Разные звуки, разная полнота и глубина смысла в букве написанной и в букве ткнутой пальцем. Не знаю, когда придёт вот это оплодотворение несчастной печатной клавиатурной буквы. И придёт ли?

- Наверняка минимум 90 процентов из 130 лучших произведений премии «Ясная Поляна» написаны на компьютере?

- К сожалению, это видно сразу же.

- Тем не менее, вы утверждаете, что там есть нечто достойное внимания?

- Я всё же думаю, что те, кого я имею в виду, как ни странно, они всё-таки дописывают руками. Может быть, сознавая, что компьютер – лукавая игрушка. Потому что я всем уже криком кричу: «Ребята, бросьте, Христа ради!» Сделайте вызов веку, наконец. Кто-нибудь это должен сделать первым. Русская литература должна бросить вызов. И перевести это всё в рукописное русло. И когда человек напишет своё произведение от строчки до строчки рукою, даже если вначале на компьютере напечатает, а потом перепишет его от руки, он вдруг поймёт, какая чудовищная разница, зияющая между компьютерным текстом и тем, что он создал сейчас! Он начнёт править сразу! И снова будет возвращаться глубина. Потом можно вернуться к компьютеру, пройдя какой-то новый, возрождающий писателя путь. Мы же, увы, пошли холопским путём, подхватив чужое, взяв его и быстренько истощив себя на этом. А когда вырастет компьютер из твоего собственного сердца и ты начнёшь его чувствовать, как дитя, вот тогда действительно буквы наполнятся смыслом и перестанут быть дырявыми, как все буквы. Ну, сквозят они все – в них плоти нет…

- Вы практически повторили то, что я когда-то написал, правда, заслонившись названием – «Стихи мракобеса»:

Я с ужасом взираю на компьютеры, 
как если бы царевич Алексей 
в Европу окна – душу русскую как пьют они! – 
увидев по России всей, 
воскликнул: - Не в Европу, а в Россиюшку 
оконца-то и нету им конца! 
И взглядом поискал бы Ефросиньюшку, 
как правду, что в ногах отца.

И дальше:

Я свёртываю время до царевича 
до Алексея: зелено зело! 
Что вытянуться даже и до времечка 
не смело, то, однако, не прошло… 
В той непрекосновенной, в той несбыточной, 
в той матрице, запас её копя, 
вдали от Интернета, как от пыточной, 
немыслимо отречься от себя.

ПОПЫТКА ПЕРЕИМЕНОВАТЬ УЛИЦУ

- Мы в разных концах думаем все об одном. Поэтому и «немыслимо отречься». Сегодня, видимо, время заговора литераторов, отчего известнейший наш критик Лев Александрович Анненский глумился надо мной, просто хохотал, падая на живот и на спину, когда я обмолвился в одной из своих статей о том, что, может быть, зла не надо писать литературе? И Виктора Петровича Астафьева я всё корил за то, что вышло из-под его руки после «Печального детектива». Написал он его и даёт мне прочесть. По-моему, это был 1983 год. Сейчас это называется роман нуар. У нас – чернуха, а на Западе – нуар, ночной роман. Я прочитал «Печальный детектив» и говорю Виктору Петровичу: «Что же вы делаете?! Вы ж надругались над жизнью – она всё-таки милосердней: собираешься башку в петлю сунуть – обязательно в итоге девчонка засмеётся, солнышка луч упадёт, котёнок подойдёт, потрётся о штанину. Что-нибудь случится, и через это Господь скажет: «Парень, ты куда разбежался? Постой на мгновение!» А у вас в «Печальном детективе» котёнка нет, девчонка не смеётся, луч солнца в окно не падает. Что же делать-то?» - «Ничё, - отвечает, - вот бабу найду, (то бишь женский характер), она всё там озарит, в «Детективе» этом».

Бабу не нашёл, потому что наступил 1985 год. Вместо бабы пришёл Ананьев, главред журнала «Октябрь». Цап рукопись первого российского романа нуар и жадно напечатал. Я укорил Виктора Петровича. Он замолчал. Каменно.

- Но после «Печального детектива» у Астафьева были изданы и «Людочка», и роман «Прокляты и убиты», и…

- Вот почему нельзя писать зла! Андрей Битов укорял Фёдора Михайловича Достоевского: если бы тот не написал «Бесов», в России не было бы революции. Когда в подворотнях убивают своих товарищей и этому приданы такие блеск, глубина и совершенство, после чего любые подлецы заоглядываются: «Как мы замечательны, талантливы и умны, какая за нами блистательная мысль стоит!» И разлился этот гнойник. До Октябрьской революции. Поэтому битовская мысль: «Нельзя!». Сколько матом мы с Виктором Петровичем ругались, но матом писать нельзя. Мат есть устное единственное эмоциональное состояние. Вот сегодня меня прижало и я заорал. Но если написал об этом, оно тотчас же перестало быть единственным, подлинным. Почему его нельзя прочитать на заборе? Потому что словно тебя бритвой по глазам полоснули! Кирилл и Мефодий не написали азбуки для мата. Она возникла в каком-то чужесловесном пространстве, почему так и ранит зрение. Писатель-фронтовик Евгений Иванович Носов присылает Астафьеву письмо на 19 страницах: «Витечка, ты чего делаешь?! Толстой, написавший «Севастопольские рассказы», он другую войну воевал, что ли? Однако, смотри, обошёлся как-то без мата. Мы с тобой одного звания, одну войну прошли…» 19 страниц! Мелким почерком.

- Вспоминаю своё гощение у Виктора Петровича в Овсянке. Это когда он работал над романом «Прокляты и убиты». Ну, разумеется, устная речь Астафьева была вся прошита теми самыми словечками…

- Это так органично и естественно! Но, увы, когда написано…

- А мне же нужно было наш разговор в журнале «Юность» опубликовать! И, с одной стороны, сохранить всю «вкусноту» астафьевской речи, а с другой, попытаться что- то в ней обойти. И я, помню, начал придумывать некие собственные неологизмы- заменители, но которые бы почти воспроизводили исходное. И об этом Астафьеву сказал. Он: «Ничё, щас выйдет роман, вот там!..»

- …там всё будет прямо! Никаких «блин». Как скажет, так скажет. Хотя на самом деле прав Андрей Битов: зло нельзя умножать – оно станет тиражированным.

- Мы так тогда дойдём до того, что не будет улицы Революционной, на которой прошло моё и ваше детство.

- Действительно, дойдём – вдруг станем евангельскими детьми?

- Не так давно мы на сходную тему общались с одним пермским пролетарским поэтом. И договорились до того, что «вот наступит времечко, когда народноетерпение закончится». Он тычем указующим перстом в каменные палаты богатеньких. Я ему: «Не хотелось бы!» Он в ответ: «А придётся!» Хотим мы того или нет, но вектор времени движется в этом направлении, о чём, вообще-то, должны бы знать сильные мира сего. И как бы мы не призывали избегать в теперешней русской литературе «свинцовых мерзостей жизни», а улица-то Революционная ещё аукнется. И в жизни, и в литературе.

- Про зло, конечно, писать надо. И даже должно. Вот один из недавних авторов прочитанных мной книг на соискание «Ясной Поляны», прошедший чеченскую войну Александр Бушковский. Он создал книжку такой жёсткости! Всегда же можно различить зло кокетливое, смотрящееся в специально поставленное зеркальце. А здесь написано с таким внутренним страданием, что ты начинает отчётливо понимать, что это за безумие. И вот когда изнутри рождается описание зла, когда оно пережито и выстрадано, то и читается иначе – зло преображается, очищается в процессе твоего сострадания. Но, к сожалению, пока эта литература ещё не побеждает. Не наступает преодолённого зла, себя перемогшего. И на дороге этой, если что и спасёт нас, то само слово. Мы можем истратить себя до последнего, износить, потерять – всё, что угодно. Но Слово милостью Господней всё-таки стоит над нами и говорит: «Ребята, вы продолжайте, а я за вас заступлюсь!»

Чусовой-Пермь

1. Член Президентского совета Валентин Курбатов слушает баньку по-чёрному в Чусовском этнопарке

2. Валентин Яковлевич Курбатов на открытии Сквера Героев Отечества в Этнопарке. 13 июля 2018 год.

3. Ольга Леонардовна Постникова, Валентин Яковлевич Курбатов, Юрий Александрович Беликов, Андрей Сергеевич Калинин в Этнопарке.

4. В.Я. Курбатов

5.  Валентин Яковлевич Курбатов в чайном доме Этнопарка

6.  В.Я. Курбатов 

7.  В.Я. Курбатов, Ю.А. Беликов, А.С. Калинин