3 года без Курбатова

…ИЛИ В СЕРДЦЕ БЫЛО МОЁМ   (отрывок из воспоминаний В.Я. Курбатова)

 «Теперь я понимаю наших  невольных изгнанников и вольных беглецов, которые в чужих краях воем воют по России, тоскуют до удалых русских запоев.  Первый раз я возвращался в Чусовой после четырехлетней разлуки (службы на флоте). Я уже в Перми не находил себе места, а уж от Калино не отрывался от окна и когда замаячили Саламатова гора, Лямино, поворот реки под Колапихой и задымил завод, я задохнулся  от какой-то страшной тоски и любви, от непонимания - что это? Куда это поместить в душе?

Потом помню один из очередных отъездов, когда поезд стал поворачивать к Шибанову и вот-вот должны были скрыться Красный поселок, Чунжино, синяя «сорокашка», железнодорожный сад на горе.  Был сияющий май в самом начале, всё сверкало, слепило, жадно готовилось к цветению, всё было полно восторгом слова «завтра» и переполняло сердце ужасом. Душа металась в панике и тоске - вот сейчас всё пропадет и больше никогда не будет. 

Сколько потом было этих приездов и отъездов! И всегда сердце щемило.

Мне не вспомнить имена своих одноклассников ни в начальной школе, ни даже в средней. Ну, нескольких, конечно,  помню, но чтобы всех - нет.  Даже и учителей.  Может быть, живи мы одним классом от начала до  выпуска и живи в одном городе, всё было бы иначе. Но сначала переход из шестой школы в девятую, а там несколько раз расформирование класса, чтобы разъединить уж очень беспокойных учеников, привели к тому, что никакого «своего» класса не оказалось.  И потому не осталось дорогой школьной «мифологии», которая удерживает детство как ностальгическое целое.
Я скорее помню дом, сначала 10-й, потом 16-й по Переездной,  его мир, его дружество. Как мы прыгаем на доске, по очереди подбрасывая друг друга, как это теперь делают в цирке,  а тогда во всяком дворе.  Как «перестреливаемся» из-за дров и стаек, играя в недавнюю войну, как лупим в городки, в «чижа», в «пристенок» и садим из «поджигов» (по мере вырастания),  закапываем банки с карбидом, чтобы они взлетали выше крыши. Ну и с «барышнями» по вечерам игры «интеллектуальные»: «Вам барыня прислала в туалете сто рублей» (этот «туалет» всегда смешил, потому что мы знали одно значение этого слова),  в «испорченный телефон».

А потом на целый день «за Вильвенский» («мост» не говорилось - просто «завильвенский», как одно слово и одно место), на Усьву или на Вильву, бегать по заторам на Прорве, купаться до синевы, сколачивать плоты и сплавляться на них к себе под Больничную гору.  Или, наловив пескарей на перекатах (шевелишь ногами, поднимая муть, и они, щекоча, тычут тебя в ноги) идти к Ротомским ключам или под Колапиху («подколапиху») и там  на зорьке надеяться натаскать щурят.  Уходить «на ночь» было делом обыкновенным, не зная ни что такое палатка, ни даже что такое бамбуковое удилище.
Лето смывало школу без следа, словно оно было главным и определяющим. О, тут можно бы описывать всё: целодневные купания на «гаванях», пускание «блинов» по воде и закрывание «замочков».  Нанырявшись, грелись на железной обивке быков. С быков можно было нырять, только надо было разведать: нет ли «утопленников» или «курейников» (бревен, осевших на дне).  Вообще нырять надо было с открытыми глазами, а то быстро напорешься.  Я очень завидовал ловкому, черному от загара парню (его и звали «Уголек»), который замечательно нырял с Углежженского моста и никогда было не узнать, где он вынырнет - он мог уйти в воде через гавань и выйти далеко в стороне, а мог вынырнуть и вовсе под мостом, где его не было видно, - в общем, задавал страху.

Сам я нырнул с моста уже только в 9-м классе и целый день провел потом там, уверенный, что все видевшие оценили полет.  Как зимой на соревнованиях по конькам на катке стадиона Металлург выиграл на своих «ласточках» забег у еще двух ребят и потом лениво и «мастерски» катался до темноты, скромно нося свою славу. А потом  тащился в своих ботиночках с прикрученными коньками к себе на Больничную гору, стараясь ступать по снегу, чтобы измотанные ноги не вихлялись, и жалобно выл дома, пока они отходили в тепле.

Но в общем, детство как детство. Тут что ни расскажи, всё будет как у всех.
А в школе, как ни странно, больше помнятся совсем не уроки (или это как раз и не странно, а именно как у всех?).  В шестой школе счастливые хороводы на больших переменах, когда, взявшись за руки, мы пели: «Есть на Севере хороший городок, он в лесах суровых северных залег» - и были уверены, что это про нас, про наш Чусовой, и были счастливы.  И как в четвертом классе я был «вожатым» и ходил к первоклассникам говорить «о жизни»,  и уже был влюблен в Ритку Шалюгину с ее скрипкой, заводным характером и счастливым смехом по поводу и без повода. И любил школу и закончил четыре класса с похвальным листом, с которого и сейчас с отстраненной благожелательностью смотрят на меня Ленин и Сталин.

А в девятой школе, класса с шестого, мне нравилось общее чтение после уроков. Кажется, мы читали тогда книжку Осеевой «Вася Трубачев». Оставались в классе и просто читали вслух. И дело было не в содержании, а в «необязательности» и «свободе» этого чтения, которое из-за свободы как раз и было желанно.  И, может быть, после этого я полюбил школьную библиотеку. И раз взял и прочитал подряд десять томов Горького. А потом взялся за Тургенева и был поражен «Асей» и «Кларой Милич», которые и сейчас перечитывать боюсь.

А там появилась у нас молодая учительница литературы Полина Львовна Соколовская, и мы стали выпускать свой рукописный журнал, и я рисовал в нем картинки.

И еще было счастьем читать по школьному радио выпуск «новостей», потому что я был «артист». Я занимался по очереди в авиамодельном, потом акробатическом, потом танцевальном и, наконец, остановился на драматическом кружке в Доме культуры Металлургов имени Карла Маркса.  Его вела старая гречанка Клара Финогеновна Мартинелли и это придавало кружку особенное очарование (ведь в Мартинелли можно было услышать кардинала Монтанелли из жадно читаемого тогда «Овода»,  и самого Овода - Артура Феличе). И сейчас с острым наслаждением помню, как мы стоим с моим товарищем по кружку - Генкой Баландиным,  в новых специально сшитых для нас синеньких рубашках, перед  декоративным окном, за которым восходит декоративное солнце пьесы С. Михалкова «Красный галстук», и самозабвенно орем: «В буднях великих строек, в веселом грохоте, в огне и звонах, здравствуй, страна героев!..»  Вот после этого я и стал читать «новости» на школьном радио. А слава пришла, когда мы с тем же Баландиным играли клоунады: «Здравствуй, Бим!  Здравствуй, Бом!»  С красными носами, слезами из клизм, падениями и затрещинами, и  за это у меня  тоже есть грамота, но Ленин на ней уже один…
Мне хотелось  всего одновременно, и я бегал за всякой книжкой, как за учителем жизни. Прочитал про Яна Флеминга с его пенициллином, и уже сижу ночами на кухне, вчитываюсь в нелюбимую химию и гляжу на всякую плесень глазами посвященного. Прочитал про Пирогова, и кружу вокруг больницы - не бросит ли кто скальпель. А еще учу немецкий, завидую деду своего товарища Сашки Сереброва и мечтаю быть столяром.  А уж про море, так и говорить нечего - носили с другом Вовкой Суханцевым  фуражки козырьком назад как бескозырки, гладили штаны до бритвенных стрелок и драили ботинки до зеркального блеска.  И в «Карлухе» орем: «Простор голубой, волна за кормой.  Гордо реет на мачте флаг отчизны родной!»
Спустя тысячу лет я познакомлюсь с поэтом Давидом Самойловым и он скажет, что гордится словами этого своего марша и нисколько не стыдится слов: «Вперед мы идем и с пути не свернем, потому что мы Сталина имя в сердцах своих несем».  Несли, чего же стыдиться-то.

И оба с Володькой мы проваливаемся в Севастополе в военно-морское училище.  Я пораньше, он попозже.   А в гражданские не пойдешь: надо наработать «опыт» - таково новое решение партии - и столярная моя мечта поневоле сбывается, и я «сворачиваю» двери в столярном цехе комбината производственных предприятий в первой в Чусовом бригаде коммунистического труда.  Устаю так, что страшно просыпаться с мыслями о работе, но надо же ковать характер и я его «кую» - успеваю до работы еще пробежаться под «одиннадцатый» (был такой магазин над Больничной горой) и обратно - зимой на лыжах, осенью «так» и уж тогда на работу.  И это только вначале тяжело, а уж к обеду летаешь, втягиваешься в счастливый ритм и восторг труда до новой утренней мысли: «Господи, пронеси!»

Железная лестница с горы к заводу полна народу и особенно хорошо бежать в редкие морозы за сорок, когда смерзаются глаза, в носу щиплет и дышать надо коротко и мелко.  Лестница гудит и опаляет удвоенной стынью, и мы на ней все вместе - народ, рабочий класс. (А. М. Горький видеть-то этот рабочий класс видел, и в романе «Мать» писал,  но этого единства, которое, уверен, и тогда молодые Павлы Власовы чувствовали, или не знал, или нарочно для идеологической задачи загородил, хотя вообще воспеть поэзию труда, жар и счастье общей работы умел).

А через два года я провалюсь в театральный.  Нагляжусь на Москву, нахожусь на экзамены в чужих пиджаках, подам документы во ВГИК, покричу там на экзаменах песни, попляшу и почитаю для С. А. Герасимова и Т. Ф. Макаровой  (это была их мастерская) положенные стихи и басни. Прочитаю конечно и «Песнь о буревестнике». Сергей Аполлинарьевич хмыкнет над моим пафосом и попросит рассказать то же самое, но так, как если бы я рассказывал это вечером барышне, и я расскажу.  Легко пройду первый тур, но на второй уже не пойду, чем смущу и комиссию и своих товарищей. И не пойду легко, словно и не собирался - будто что-то сломалось.

А через другую тысячу лет Челябинское издательство закажет мне книгу о С. А. Герасимове, тогда уже покойном, а Тамара Федоровна встретит меня в их огромной квартире в высотном доме, где гостиница «Украина», и я улыбнусь: они будут стоять под руку в прихожей  на фотографии во весь рост - Сергей Аполлинарьевич и Татьяна Федоровна в ролях Софьи Андреевны и Льва Николаевича Толстых из их последнего общего фильма. И мне легко будет понять, что честолюбие свойственно не одним молодым людям, но и добрым старикам.

А вместо второго тура я буду толкаться на актерской бирже в саду «Эрмитаж», где за каждым кустом «Аркашки счастливцевы и несчастливцевы» будут показывать нанимателям свои эффектные фотографии из ролей и приглушенно, чтобы не смущать прохожих, показывать свои возможности.  Найдется наниматель и на меня,  и я буду приглашен старым режиссером Купецким в театр Балтийского флота в Лиепаю.

Счастливый приезд в Чусовой, чтобы похвалиться К. Ф. Мартинелли и небрежно сказать учительнице П. Л. Соколовской, что вступаю в старую труппу с прекрасной режиссурой. Но дома будет ждать повестка из военкомата. И я поеду на другой флот - Северный, не радуясь этой другой, опять невольно сбывшейся мечте»…
      ***
Тишина, тишине, тишины…
Ах, немного бы сердцу покоя
И такие бы виделись сны –
Незабудки, фиалки, левкои…
А покоя-то в сердце и нет.
Сны прекрасные
      смотрят другие…
Что ж, тянись
      бесконечный рассвет –
Сныть, крапива
      да лютики злые.
В .Курбатов  7 июня 2005 г.
                    ***
Ни листок не шелохнётся,
Не кивнёт цветок…
Только ласточка смеётся –
Чёрный лоскуток.
Встав на цыпочки, берёза
Смотрит на закат.
Свет вершины нежно розов –
Облака горят.
Всё по сердцу, всё по нраву
Господу в саду!
Что же я-то, Боже правый,
Места не найду?
Снова нас Творец прощает,
Вновь благоволит.
Слышу. Вижу. Понимаю.
А душа болит.

В. Курбатов 16 07.2006 г.