83 года со дня рождения Валентина Яковлевича Курбатова

Я «зачитал» свою память. Мне не вспомнить имена своих одноклассников ни в начальной школе, ни даже в средней. Ну, нескольких, конечно, помню, но чтобы всех – нет. Даже и учителей. Может быть, живи мы одним классом от начала до выпуска, всё было бы иначе. Но сначала переход из шестой школы в девятую, а там несколько раз расформирование класса, чтобы разъединить уж очень неудобных учеников, привели к тому, что никакого своего класса не оказалось. И потому не осталось дорогой школьной «мифологии», которая удерживает детство, как ностальгическое целое. Я скорее помню дом, сначала 10-й потом  16-й по Переездной улице и его мир, его дружество. 

Как мы с Владькой Веселухиным или Сашкой Зубаревым прыгаем на доске, подбрасывая друг друга, как это делают теперь только в цирке, а тогда во всяком дворе. Как «перестреливаемся» из-за дров и стаек с маленьким еще Генкой Тормосиным, играя в недавнюю войну, как лупим в городки, в чижа, в пристенок (только у нас называлось «об стенку»), садим из поджигов (по мере возрастания), закапываем банки с карбидом, чтобы они взлетали выше крыши, таскаем «рощеников» из уборной для рыбалки на щеклею. Ну, и конечно с барышнями в игры «интеллектуальные – «вам барыня прислал в туалете сто рублей» и в «испорченный телефон».

А потом на день за Вильвенский, на Усьву или на Вильву бегать по заторам на Прорве, купаться до синевы, сколачивать плоты и плавиться на них к себе под Больничную Гору или, наловив пескарей на перекатах, идти к Ротомским ключам или под Колапиху и там на зорьке надеяться потаскать щурят. Уходить «на ночь» было делом обыкновенным, не зная ни что такое палатка, ни что такое бамбуковое удилище (мы презирали тех первых с бамбуковыми, уверенные, что на это пижонство ничего поймать нельзя).

Лето смывало школу без следа, словно оно было главным временем года. О, тут можно было описывать все – целодневные купания на гаванях, пускание «блинов» по воде и закрывание «замочков». Нанырявшись, можно было греться на обшивке быков. С быков можно было и нырять – только надо было разведать: нет ли «курейников», «утопленников» - бревен, осевших на дне (они не ложились на дно, а непременно  концом вверх). Нырять вообще надо было с открытыми глазами, а то быстро напорешься.

Я очень завидовал гибкому, черному от загара парню (его звали «Уголек»), который замечательно нырял с Углежженского моста и никогда было не узнать, где он вынырнет. Он мог уйти под водой через гавань и выйти далеко в стороне, а то и вовсе вынырнуть под мостом, где его не было видно. И знаешь, а все равно ищешь глазами и злишься – не трахнулся ли башкой о курейник. Сам я нырнул с этого моста уже только в 9-м классе и целый день провел потом там, уверенный, что все видевшие оценили полет – на второй раз меня уже не хватило. Как зимой на соревнованиях по конькам на катке стадиона «Металлург» я выиграл однажды на своих «ласточках» забег у еще двоих ребят и потом лениво, «мастерски» катался до темноты, скромно нося свою славу. А потом тащился в своих ботиночках с прикрученными коньками к себе на Больничную гору, стараясь ступать по снегу, чтобы  измотанные ноги не вихлялись и  жалобно выл дома, пока они отходили в тепле.

Ну, в общем,  детство как детство. Тут что ни расскажи, всё будет как у всех.

А в школе, как ни странно, больше помнятся совсем не уроки (или это-то как раз и не странно, а именно как у всех?). В шестой школе  - счастливые хороводы на больших переменах,  когда, взявшись за руки, мы пели «Есть на Севере хороший городок, Он в лесах суровых северных залег», и были уверены, что это про нас, про наш Чусовой, и были счастливы. И как я в четвертом классе был «вожатым» и ходил к первоклассникам говорить «о жизни» и уже был влюблен в Ритку Шалюгину с ее скрипкой, заводным характером  и счастливым смехом по поводу и без повода. И любил школу и закончил четыре класса с похвальным листом, с которого и сейчас с отстранённой благожелательностью сморят на меня Ленин и Сталин.

А в девятой школе класса с шестого  мне нравилось общее чтение после уроков. Кажется, мы читали тогда книжку В.Осеевой «Васек Трубачев». Оставались в классе и просто читали вслух. И дело было не в содержании, а в «необязательности» и «свободе» этого чтения, которое из-за свободы как раз и было желанно. И, может быть, после этого я полюбил школьную библиотеку. И  раз взял и прочитал подряд десять томов Горького. А потом взялся за Тургенева и был потрясен «Асей» и «Кларой Милич», которые и сейчас перечитывать боюсь.

А там появилась у нас молодая учительница литературы Полина Львовна Соколовская, и мы стали выпускать свой рукописный журнал и я рисовал в нем картинки.

И еще было счастьем  читать по школьному радио выпуск «новостей», потому  что я был «артист». Я занимался по очереди в авиамодельном, потом акробатическом, потом танцевальном и, наконец, остановился на драматическом кружке в Доме культуры металлургов имени Карла Маркса (Маркса, Маркса – кого же еще в Чусовом-то на Урале?). Его вела старая гречанка (гречанка  - курсив, восклицательный знак!) - Клара Финогеновна Мартинелли  и это придавало кружку особенное очарование (ведь в Мартинелли можно было услышать кардинала Монтанелли из жадно читаемого тогда «Овода» Войнич и  самого Овода – Артура Феличе). И сейчас с острым наслаждением помню, как мы стоим с моим товарищем   по кружку Генкой Баландиным и в новых, специально сшитых для нас синеньких рубашках перед декоративным окном, за которым восходит декоративное солнце пьесы С. Михалкова «Красный галстук» и самозабвенно орем «В буднях великих строек, в веселом грохоте, в огнях и звонах, здравствуй, страна героев!» Вот после этого я и стал читать новости на школьном радио. А слава пришла, когда мы с тем же Баландиным играли клоунады: «Здравствуй, Бим! Здравствуй, Бом!» с красными носами, слезами из клизм, падениями и затрещинами, и за это у меня теперь тоже есть грамота, но Ленин на ней уже один…

Мне хотелось всего одновременно, и я бегал за всякой книжкой, как за учителем жизни. Прочитал про Яна Флеминга с его пенициллином и уже сижу ночами на кухне, вчитываюсь в нелюбимую химию и гляжу на всякую плесень глазами посвященного, прочитал про Пирогова, и кружу вокруг больницы – не бросит ли кто скальпель. А еще учу немецкий, завидую деду своего товарища Сашки Сереброва и мечтаю быть столяром. А уж про море, так  и говорить нечего – носим с другом Вовкой Суханцевым фуражки козырьком назад как бескозырки, гладим штаны до бритвенных стрелок и драим ботинки до зеркального блеска. И в «Карлухе» орем «Простор голубой, волна за кормой. Гордо реет на мачте флаг отчизны родной».

Спустя тысячу лет я познакомлюсь с автором этих слов Давидом Самойловым и он скажет, что  нисколько не стыдится слов «Вперед мы идем и с пути не свернем, потому что мы Сталина имя в сердцах своих несем». Несли, чего стыдиться.

И оба с Вовкой после школы проваливаемся в Севастополе в военно-морское училище. Я пораньше, он попозже. В Севастополе – кто бы понимал! Уже и съездить в него было тогда чудом – звезды в черноте небес, невиданные  -  по кулаку,  огни кораблей на рейде, упоительное чувство бесконечного праздника! А в гражданское не пойдешь – надо наработать «опыт» - таково новое решение партии. И столярная моя мечта (при воспоминании о дедушке Сашки Сереброва) поневоле сбывается, и я «сворачиваю» двери в столярном цехе комбината производственных предприятий треста «Губахтяжстрой» в первой в городе бригаде коммунистического труда, устаю так, что страшно просыпаться с мыслями о работе. Но надо же ковать характер, и я его «кую» - успеваю до работы еще пробежаться под «Одиннадцатый» - был такой магазин под Больничной горой -  и обратно: зимой на лыжах, осенью  «так», и уж тогда на работу. И, оказывается,  это только вначале тяжело, а уж к обеду летаешь, втягиваешься в счастливый ритм и восторг труда до новой утренней мысли: Господи, пронеси! Железная лестница с горы к заводу (где она теперь?) в утренний час полна народу, и особенно хорошо бежать по ней  в редкие морозы за 40, когда смерзаются глаза, в носу щиплет и дышать надо коротко и мелко. Лестница гудит и опаляет удвоенной стынью, и вы все вместе на этой лестнице – народ, рабочий класс. 

И это, скажу я вам, – состояние из дорогих, а теперь уже и неведомых.