И не напрасно в мире жить

Это была молния! Ну, и, конечно, японцы постарались снять и смонтировать достойно. Сергей словно взрывался на трамплинах в стремительной смене фигур — в сальто и шпагатах, в «геликоптерах» и «бабочках». И приземлялся на специально истерзанный склон «могула» легко и беспечно, словно ноги его в «свободной подвеске» летели сами по себе и о них можно было не думать. Никакого иного слова, кроме — «фантастика», на ум прийти не могло. Это определение вырывалось само собой и всё равно не выражало настоящего смятения от увиденного. Это был восторг, потрясение, ослепление чудом!  

В кадре на сложнейшей альпийской трассе летал мальчик, юноша из дымного городка Чусового на Среднем Урале, ещё не ведая, что через несколько недель после этих съёмок в тех же Альпах его мотоцикл на страшной скорости вонзится во встречную машину, шедшую без огней, и его не станет — стремительнее, чем в мгновение. Россия потеряет призера олимпийских игр по фристайлу Сергея Шуплецова, и эта весть сшибёт с ног его молодую жену, его родителей и, может быть, более других — высокого, внешне спокойного человека, который сделал всё, чтобы этот уральский мальчик сбылся, стал чудом, легендой и самой великой его гордостью — независимого, крепкого духом и телом, а тут зашатавшегося Леонарда Дмитриевича Постникова. 

Вот сразу трудности и начинаются — я не знаю, как представить Леонарда Дмитриевича. Тут бы пригодились безотказные приёмы советского очерка с воспоминаниями о «бедном детстве» героя, о «начале трудовой биографии», о смелых замыслах и бюрократических помехах, которые в конце концов счастливо преодолеваются, да только уж как-то неловко: кто же теперь так пишет — засмеют. А между тем уж и не поймешь, кто тут на кого (или что на что) оглядывается — очерки ли на судьбу или судьба цитирует очерки, но многое и вправду было по безжалостному трафарету: детство, обыкновенное, на Урале — в заводской среде, и обыкновенная же юность. Судьба начинается со следующей страницы. 

В 1954 году после физкультурного факультета Пермского педагогического института молодой Постников принял детскую спортивную школу в городе Чусовом. Мне тем легче её вспомнить, что я тогда учился в ней и до сих пор храню диплом 1955 года «за технику метания диска». Построенная незадолго перед революцией и чем только с той поры не бывшая, она делилась пополам, и через стенку, пока мы осваивали тонкости лёгкой атлетики, наши одноклассницы (тогда музыка была девичьим занятием) учились фортепиано и скрипке. Рядом дымила невзрачная баня. А душа-то директора просила гимнастики, плавания. 

Но, слава Богу, в Чусовом были горы, а у Л. Д. Постникова — энергия, и он решился на небывалое: закрыл все отделения, кроме слалома и плавания, и начал строить специализированную горнолыжную школу. Если учесть, что таких школ в стране не было, легко представить, какие разговоры пошли по городским и районным коридорам и как на всё это глядело местное просвещение. Это уж теперь у нас воображение осмелело и мы что хочешь представим, а народ постарше ещё помнит, чего стоили вызовы к районному начальству и чем они кончались для смельчаков. 

Он-то уж это знал, жизнь сразу начала учить. И когда особенно прижимало, и руководство слеталось «решать», он с собакой забирался повыше по реке Чусовой и не торопясь сплавлялся оттуда на байдарке, укрепляя душу красотой великой реки и покоем «безначальственного» мира, и, поди, думать не думал, каково повернутся в его судьбе эти плаванья. Так грозу и пересиживал. 

Да и то: камни на Чусовой звались «бойцы», чего-нибудь это да значило, чему-то да учило и без того не очень уступчивую душу. Однажды в письме он смеялся: «В пионерах не был, хотя красный галстук мне очень нравился, особенно на нашей пионервожатой. Но в ту пору в моде была шпанская одежда из «Путёвки в жизнь», и когда мне популярно объяснили, что «селёдку» (галстук) носят только «фраера», я его и не надел. 

Комсомол сразу учуял, а от партии Бог спас. Когда уж нашли мне двоих порученцев — хороших, в общем, мужиков: один Герой Соцтруда Гриша Петухов, другой — Иван Сергеевич Бородкин — пенсионер, строитель (работал с Корбюзье на здании Центросоюза на Мясницкой). Так вот, я спохватился и благополучно запил, так что теперь за меня могли поручиться только алкаши славного города Чусового». 

Приём тоже очень русский и против начальства порой помогает... К этой поре он уж построил кое-что. И слава пошла. И дети никогда не подводили. Ни свои, ни школьные. Сын стал потом тренером горнолыжной сборной Олимпиады-88, дочь — чемпионкой Союза по санному спорту. А всего «топором да долотом», почти «вручную», без техники и средств, в школе сумели приготовить восемь десятков мастеров спорта, пять — международного класса, четырёх чемпионов мира. И незабываемого Серёжу Шуплецова. Всё — в городе с напёрсток. 

Не зря над входом в школу висел девиз «Каждый ребёнок гениален. Наша задача — развить его гениальность». И подписан девиз был (в те годы!) не Макаренко и не Крупской, а... Чарли Чаплиным. И это было правдой — Постников знал, что талант вспыхивает внезапно, часто там, где никто не ждал, поэтому брал в школу всех, без унижающего детей «отбора», без злой сортировки. Жизнь сама разберётся. И умел хвалить каждого и беречь детское достоинство. Когда теперь видишь, сколько блестящих спортсменов оказалось в городе «на душу населения», поневоле понимаешь правоту школьного девиза. И, значит, найдись в городе педагог той же страсти в другой области, другие дети раскрыли бы и свои иные дарования. Так с печалью прозреваешь, что мир слаб, жесток, пошл или потребительски ненасытен не оттого, что такова природа человека, а оттого, что в мире мало великих учителей, которые слышали бы в ребёнке растущую душу.
 
И уже по девизу школы было видно, что одним спортом дело не кончится. Внутри первой «главы» биографии героя скоро пошла проступать другая. Она проступала, как при фотографическом проявлении или как на рассвете медленно раздвигается и обретает очертания мир. Блестяще одарённый от природы, с хорошим поэтическим и музыкальным слухом, с любовью к игре смыслов, со страстью к человеческой свободе. Постников и сам строился непрерывно, словно с каждым годом и делом светлела и «обретала очертания» его собственная душа. 

Когда-то я вычитал у М. Метерлинка удивительное: «...всё, что с нами случается, бывает по природе таким же, как мы сами... никогда героический случай не представлялся тому, что уже в течение многих лет не был молчаливым, безвестным героем... на всех путях случая вы встретите только самого себя. Если этим вечером отправится в дорогу Иуда, он обрящет Иуду и найдёт случай для измены, но если дверь откроет Сократ, он встретит на пороге дома спящего Сократа, а также случай быть мудрым». 
Талантливый человек не останется долго один. Главный корпус его школы будет строить «партийный рекомендатель», коллега Ш. Э. Корбюзье с чудными рассказами и о самом архитектурном маэстро, и о Леже с Арагоном, а «золотым сторожем» «Огонька» (так потом станет называться школа) устроится пенсионер и фронтовик Иван Павлович Лобанов, который, как скоро окажется, в юности хороводился с футуристом Василием Каменским. И вот уж, как они, бывало, сойдутся все трое, так и пойдёт «соревнование». Один Маяковского вспоминает, другой Каменского, третий читает Луговского... Стихи чередой... Леонард Дмитриевич знает их без счёта, а при нужде мгновенно импровизирует — прежде с озорством, теперь всё больше с горечью. Когда мы подружимся в последние годы, я часто буду находить рвущие письмо пополам строки — страшный дневник потемневшей «улицы»: «Спокойно всё в Отечестве моём. Лежат спокойно трупы в Белом доме...» — куда деться сердцу от такого спокойствия? — «А в Чусовом ни гроз, ни ветра, но таким, как ты, в подкову не согнутым, отсчитывает сердца метроном терпения жестокие минуты».
 
Но это потом, а тогда он слушал, слушал, да и дослушался опять до небывалого — решил в «Огоньке» музей реки Чусовой завести. Мало уж стало того, что он детей по ней летом возил, что самые сложные повороты санной трассы именами главных «бойцов» назвал [Шайтан, Боярин, Разбойник], чтобы они в детской душе укладывались. Нет, музея захотелось. 

Опять, конечно, вроде случайно решил — наткнулся в деревне на чудную часовню, уже проданную дачнику на дрова, и стало её жалко. Не зря плавал по родной реке и не зря по сторонам смотрел — потянуло остановить всё, как было. С годами наработалась техника, как «выклянчить» у сельсовета, как привезти, а вначале намучался. Ну, а начал и разохотился — явились и кузницы, и бани, и лавки, и крестьянские дома. 

Вдруг в сузившемся и бесцветном мире увиделось, как прекрасен был быт русского человека и как стремительно он уходит — дети могут не понять и не почувствовать, и надо настичь, удержать, привить их к родной лозе. 

А там родился и музей Ермака. Вот уж кому он отдал сил без счёта! И какой вызвал к жизни писанный художником П. Ф. Шардаковым цикл картин о Ермаковом походе. Вышла настоящая живописная хроника с оглядкой на классическую традицию русской иконы, на летописные иллюстрации — со всей России сбегаются глядеть. Киношники повадились снимать и музей, и «деревню», обещая к концу съёмок то и это, но кончая одним и тем же, — пожалуй и бери, но плати валюту: хваткий народ!
 
Когда музей поокреп, директор и тренеров потянул в единомышленники, побуждая и их знать историю похода, генеалогию Строгановых, судьбу В. И. Чапаева и книги ходившего тут по путям пешком А. С. Грина (и памятник ему беломраморный поставил перед детским клубом «Алый парус»: резкий, мужественный, по стати чем-то с самим директором схожий — не единственный ли в стране?). 

Прямо беда — всё хочется помянуть, а гляжу, что на «ведомости» сбиваюсь, на «опись имущества», хотя и трети не перечислил. Ну, уж о последнем скажу, и всё: самым дорогим детищем стала в конце концов ермаковская сверстница — Георгиевская церковь, которую (один остов её!) он нашёл и обустроил с такой любовью, что только молись и радуйся — и крестили в ней, и венчали, и в каждом письме было о ней словцо или карточка, или стихотворение: «В этом страшном побоище брат на брата, как водится, носит камень за пазухой, а топор за спиной. Что ж, за душу раскольничью в светлом храме помолимся, если вера поругана на Руси сатаной...».
 
И именно она — сердце живое — сгорела в мгновение (так была суха!) от недосмотра рабочего. Сгорел рядом и крест, напоминающий об ушедшем под воды Камского моря Нижнем Чусовском Городке, откуда Ермак Тимофеевич выходил в свой великий поход. Остался только страшный валун, закованный в колючую проволоку — памятник последним политическим лагерным зонам под Чусовым. Не хотел забывать Постников и эту страшную историю: последних мужественных людей, веривших в совестливое будущее родной России и за то добиваемых по лагерям. Со стены изолятора 38-й зоны, где оно было процарапано гвоздём на бетоне (сколько понадобилось часов?), перебралось на камень стихотворение зека Л. Тимофеева, такое родное храму и особенно слышное у него: 

Заблудилась душа моя в звёздах, 
Закричал я во сне и проснулся. 
Поздно жизнь мне менять, но не поздно 
Лба холодным распятьем коснуться, 
Обратить свои очи к востоку,
Вспомнить восемь стихов от Матфея 
И предаться слезам и восторгу, 
Перед словом Господним немея. 

Настойчивость музы, благосклонность её к этим местам и к Постникову станет ясна, если вспомнить, что этот небольшой город оказался урожайным на писателей. Не только прохожих, вроде Каменского или Грина, но и своих, родившихся или подолгу живавших здесь. Их вышел, пожалуй, десяток во главе с первенственным и всесветным В. П. Астафьевым, с которым, конечно, у Леонарда Дмитриевича главная переписка и главные свидания. Сойдутся, наговорятся, настроят планов — и Виктор Петрович в Сибирь, а Леонард Дмитриевич за новые идеи. Я даже по самому виду писем после таких визитов угадываю нетерпение Постникова: «Планы у меня если не генеральские, то на уровне старшины роты: надо сделать любыми путями — где выпросить, где достать, где украсть — дом Астафьева и его коллег (теперь уж построен и стоит — В. К.), мельницу, карусель для гуляний, трактир. И хорошо бы ещё такой «курьёз», как колхозная контора, пока не забыли, что это такое». И из конверта — наброски, эскизы, фотографии... 
А уж Виктору Петровичу отряжаются «соблазны» и заманивания, чтобы снова приезжал — и всё опять в игре рифм, в счастливой свободе, хотя чуть не каждое письмо упоминает о перекрёстном огне «недругов больших и махоньких»: 

Виктор Петрович! Мария Семёновна! 
Как на духу вам клянусь: 
речка Архиповка здесь не заплёвана 
и не затоптана Русь. 
Хариус в яминах прячется стаями, 
ива с ольхою сплелись.
В нашу Церквушку народ неприкаянный 
прёт, бестолково крестясь... 
Виктор Петрович! Мария Семёновна! 
Ну их: и «этих», и «тех»! 
Речка Архиповка пляшет «семёновной», 
пляшет сквозь слёзы и смех. 

Слёзы и смех не для рифмы. Ничего не давалось легко. Материнская Чусовая часто видела, как плывёт стареющий годами, но всё нетерпеливый человек, поглядывая налево и направо, — значит, «пересиживает» очередное гонение, врачует душу, набирается сил на новое дело. 

Начальство набегало потешиться, банькой побаловаться, похвалиться перед заезжими гостями чужим, словно своим. Он не выходил гнуться и дураков звал дураками. Кончилось тем, что остался на «музейном» берегу Архиповки: спорт — славу его и гордость, дело жизни отняли недавно с мстительной нечистотой, не простили норова. От этого, от музейных забот — всё надо делать через силу, как в стане врагов, словно не родную историю спасает, а мешает всем жить, — в письмах нет-нет и прорвётся: «А не послать ли всё...», но это нынче, кажется, припев всех русских музейщиков, родных наших дон-кихотов. 

Приедешь: сидит у камина туча-тучей, не подступись. Молчит, думает. Не суйся — никто не поможет. Внук Никита говорит: «Что-то у тебя, дед, дрова горят потухловато». «А это у меня дела идут «потухловато». Помолчит, помолчит, обойдёт своё хозяйство, насвистывая, засунув руки в карманы, долгий, сутулый, вернётся к себе или в «трактире» присядет за фортепьяно и выколачивает из него что-нибудь боевое, «чапаевское»... А утром вышел в сугроб, окатился ледяной водой из колодца, и опять — вперёд! 
Заложена новая церковь, монтируется мельница, чертится проект памятника Серёже Шуплецову («надо ребятишек держать примером, легендой. Они вон и сейчас — тройное сальто с двумя пируэтами норовят завернуть — хлоп на склон, утерли сопли и дальше — им образец подавай»). Готовится к перевозке «скворечник» Виктора Петровича Астафьева — домишко, который он срубил в Чусовом после войны и который хотят сейчас утащить на Архиповку. И опять: достать, выпросить, уговорить... 

Как много, оказывается, может один человек! Как бесконечна может быть жизнь и как бессильны перед ней, казалось, уже раздавившие Родину ложь и пошлость! 

Заслуженный работник культуры, Почётный гражданин города Чусового (как хотелось, чтобы читатель сам догадался, что друзья, конечно, зовут его Леонардо) Леонард Дмитриевич Постников выходит на работу...

Валентин Курбатов