Навстречу 90-летию Леонарда Постникова. ЗАСТУП.

Исполнилось ровно четверть века, как в журнале «Юность» увидел свет этот очерк-не очерк, сказ-не сказ, но нечто срединное между очерком и сказом, с которого и началась моя личная постниковиана. Потому что именно с этого материала, прочитанного мною заново и предлагаемого с некоторыми сокращениями вниманию читателей, берут отсчёт мои повествования о Леонарде Дмитриевиче Постникове, в дальнейшем опубликованные в самых разных изданиях центральной и региональной прессы.

Так случилось, что «Заступ» вскоре прочитал Виктор Петрович Астафьев, к коему я приехал в Овсянку по командировке редакции «Юности». Читал прямо при мне, поэтому я мог наблюдать за интонацией его лица (могу засвидетельствовать, что оно, взявшее старт, всю «дистанцию» напоминало не бегуна, рационально распределяющего силы, а человека, которого увлёк сам бег). Я буквально физически чувствовал, как он пробегает по этим моим словам о Постникове: «Есть люди – протуберанцы дальнего времени: до нас-то они дотягиваются, а мы до них дотянуться не в силах». Раз так, спасибо астафьевскому лицу!

Здесь необходимо уточнить, что Виктор Петрович был близко знаком с Леонардом Дмитриевичем, не раз гостил у него на «Огоньке», понимал его значение не только в чусовских масштабах, но в российских. И вот, дочитав мой текст до конца, Астафьев на какое-то мгновение впился взглядом в моё лицо, потому что внутренне был взволнован, и бросил фразу, отнесённую им к главному герою очерка-сказа:

- Как бы он не сунулся!..

Сейчас, по прошествии с той поры приличного отрезка времени, могу сказать, что «пророчества» мои не оказались пустым сотрясением воздуха, а, так или иначе, сбылись. К сожалению.

…Отъехали они с другом малость от города. Глядь – посреди мохнатого леса деревенька Мохнутино. Расположились на весеннем припёке, выпили. Обернулся Леонард и обомлел: часовенка стоит. Как женщина, давно знакомая, а распознанная лишь сейчас. «Красивая», - заволновался друг. – Давай увезём». - «Давай», - согласился Леонард. Подхватил часовенку и понёс на руках сквозь суконно-транспарантный Чусовой в своё Леонардово государство. Чтобы годиков эдак через пять безымянный горемыка, выпнутый из поезда за безбилетный проезд посреди ночных засугробленных очертаний церковных башенок и позабытых подворий, ступил с опаской за незапертую дверь дома, утопающего в складках купеческой резьбы, и в священном трепете заблажил: «Где я?!»

Века на век наскочил, сшиблись, точнее, несколько столетий: тут тебе тележное колесо и автопокрышка, фристайл и колокольный звон, сабли эпохи Кучума и соревнования на приз Ермака, суперподъёмник и кузня, раздувающая огонь кожаными мехами, а над входом в резиденцию (или каменные палаты?) – слова Чарли Чаплина о гениальности каждого ребёнка…

Леонардово государство образовалось на территории бывшего Советского Союза в начале пятидесятых годов у Арининой горы в чаще смешанного уральского леса. Лес был чашеобразно вырублен, а по границам постепенно окаймлён гулкими желобами саночных трасс – словно застывшими молниями. Тем и отделились от гиблого нутра внешнего мира, где колыхалось желе оттепелей, застоев и перестроек. Потому что настырные угланы школы олимпийского резерва, а затем спортивно-культурного центра «Огонёк» стали вдруг, минуя тёмное экономическое пространство, вылетать с крутых уральских трамплинов то в Швецию, то в Италию, то в Австрию, то во Францию, то в Штаты, то в ФРГ. Послы Леонардова государства. Последний, Сергей Шуплецов, вернулся с титулом чемпиона мира по фристайлу.

Однако тёмное экономическое пространство, вкушая от щедрот постниковского посада, терпело его матереющий суверенитет, будто камни в почках. А посему, как и в далёкие Штаты, засылало к Леонарду своих плотников для объёмности стука и требовало дани в виде бани с прорубью. Леонард скрежетал зубами и бросал ключи на стол перед секретарями горкома, прибывающими на помывку с заезжими наядами. Иногда, брезгуя, пил с ними, ежели приглашали, но всегда ведал: поздно или рано, а парная дипломатия вывернется партийной терпимостью к его возможным «причудам», в результате которой назойливые секретари превратятся в мальчиков на побегушках. И когда Леонард на излёте застоя сделал верный шахматный ход – впечатал, как ладью, в свои школьные владения деревянную часовенку с крестами, кабинетные нехристи только ахнули, но смолчали, ибо были уже на крючке. И в моменты сужения сосудов, сиречь расставания с истинными ценителями Музея реки Чусовой, что раскинулся вдоль хрипящей речки, Леонарду стоило снять телефонную трубку, и приручённые градоначальники мчались на его клич, аки псы на поводках запаха. Ибо поддержка у Постникова была зримой: целая стена верительных грамот – от пола до потолка – от Аввакума-Астафьева до Паниковского-Гердта.

Кстати, сей именной диапазон для какого-нибудь слуха покажется невероятно диким: при нынешней чересполосице, коли ты за Русь, то, стало быть, непременно за «Наш современник»; Леонард , конечно же, бывает, по-беловски ворчит, как всякий отечественный отшельник, однако, будто продолжая спор с самим собой, вдруг капризно поджимает губы: «Настоящий-то еврей – это же находка!»

А ненаходок у Леонарда – 666. Однажды он проснулся и не нашёл России. И как бы прозрел: надо спасать-собирать исподнее – рамы резные со ставнями, станки прядильные, ткацкие, чугунки, сундуки, самовары, ограды церковные, колокола, предания, цвета, запахи, тайну характера русского. Как-то приехал в Успенку, старинное прикамское селение, на дороге, в колеях глубоких, засохших – надгробия мраморные, брошенные кем-то в грязь, чтоб не буксовали колёса. Леонард смахнул слезу, велел в кузов камни с последними адресами людскими погрузить, в музей свой увезти…

Под кручей островок остался. Плюс электрификация уральский Китеж затопила – Городки Нижне-Чусовские. Спросил переселенку:

- Там ведь церква была, кладбище. Кости-то до сих пор вымывает. Родня небось похоронена? Не жалко?
- Время прошло.
- А хотите, чтоб на этом месте памятник стоял?
- Памятник?!

Леонард сговорился с учеником Эрнста Неизвестного, уроженцем Чусового, скульптором Виктором Бокаревым – установить на сиротском островке среди мёртвой воды ангела с покаянными крылами. В газетку написал. Пришли письма от бывших жителей – ветеранов: «Не хотим ангела, хотим Ермака!» Хорошо ещё, что не танк.
Милые, нищие духом мои земляки! Того же Василия Тимофеевича Аленина, или попросту Ермака («ермак» означает «котёл»; вот уж кем назовёшься, туда и попадёшь), сородича давнего вашего, проторившего путь в Сибирь из Нижне-Чусовских Городков, вы рассекли и бросили в печь в 37-м году, замершего деревянным памятником на своей малой родине. Долго горела древняя лиственница. Теперь вы взываете к Ермаку из пепелища.

Из того же купольного шара, к коему крепился крест лебединой церкви, вы, по разрушению оной, соорудили самогонный аппарат, а потом пользовали как мазутный бак. Благо сегодня этот аппарат, он же бак-шар мерцает в запасниках постниковского музея, но, спасённый, он не только знак искупления, а и улика.

Зыбкие, как водяные знаки, к вам возвращаются вытравленные видения прошлого, вы ещё отвергаете ангелов, но уже заговариваете о Ермаке. Однако и о нём, великом завоевателе и муже, вы ведёте с запинкою речь, благодаря тому, что первым в Чусовском крае вспомнил о Ермаке Леонард. Вспомнил задолго до того, как держава наша начала расслаиваться, словно предчувствовал – через летописный пример русского Колумба, что Россию вновь потребуется собирать: по земельным клочкам, по разорванной памяти.

Немногословный Постников прокричал об этом двумя нишами памятника, задуманного и сотворённого по его проекту рядом с мохнутинской часовней: в одной нише – землица с островка, оставшегося от Нижне-Чусовских Городков, откуда Ермак отчалил свои струги, в другой – привезённая из Тобольска, где произошло самое крупное сражение Ермаковой дружины с ханом Кучумом. Спекшуюся историю не расчленишь, она не труп, а трап. Пройдите по чусовскому кладбищу: по правую руку Кучумовы, по левую – Ермаковы.

Музей истории реки начинается как реквием. В пространстве под деревянными навесами чуть покачиваются на цепях окна: рамы с потемневшей от времени резьбою, обвисшими крыльями ставен, застеклённые зимним, весенним, летним или осенним воздухом. Мне кажется этот нечаянный ход гениальным: природа сама пишет картины, причём переписывает их (или добавляет штрихи?) ежедневно, ежечасно. Пишет как бы с двух сторон – ты можешь поглядеть из струящихся окон хозяином, лишившимся крова, и бросить на них взгляд путника, ищущего и не находящего пристанища. Ветер движет качели окон, и они жалобно скулят.

...Вы заметили, что имя Постникова подобно имени да Винчи, только более твёрдое, без удивляющего «о»? Тогда не спрашивайте про источник средств, открывший возможность для «чудачеств» директора детской спортивной школы. Нынче в цене предприимчивость, а подвижничество во все времена – на грани бессребреничества или заступа, как говорят прыгающие в длину. Сколько Леонард совершал заступов во имя того, чтобы люди, пришедшие в Музей реки Чусовой, пусть не припали к родникам духовным, но хотя бы опомнились, ведомо, наверное, лишь ему одному. Теперь, когда «Огонёк», получил статус спортивно-культурного центра, многое из сделанного Постниковым обрело ореол оправдания, однако и тогда, и сегодня Леонардово государство живёт вопреки существующему вокруг него режиму. Развитой социализм? Годится. Щеголеватая демократия? Тоже годится. Ни тот и ни другая нет имеют отношения к смыслу жизни этого человека…

Кто же в помощниках у Леонарда? Разве что шофёр Коля Шамов, удачливым медвежонком нападающий на дупла старины, или критик Валентин Курбатов, осеняющим тихим монастырским словом, или астафьевская Мария, прежняя чусовлянка Корякина, присылающая из Красноярска книги для будущей избы-библиотеки, где Леонард замыслил собрать произведения писателей, на чьих судьбах проставил отметины Урал. Грин, Василий Каменский, Виктор Астафьев, Леонид Бородин, Василь Стус…

Постников –из породы людей, приходящих как бы ниоткуда и оставляющих после себя изваяния космической пустоты: там в сплаве сотворённого – огромная примесь несодеянного. Есть люди – протуберанцы дальнего времени: до нас-то они дотягиваются, а мы до них дотянуться не в силах. Вот почему в том, что пытается создать Леонард, сквозит какая-то обречённость: рассадил, к примеру, пару лет назад кедровник по своим угодьям, нынче зашёл в кабинеты – струятся в вазах игольчатые ветви. «Вы что наделали?!» - спрашивает. «Красиво», - отвечают ему.

Иногда он бывает по-донкихотски потешен – прикнопливает на стенд объявлений приказ: учредить в спортивно-культурном центре отделение краеведения, поднять его работу на мировой уровень. Но сия потешность – зеркало обыденного сознания. Постников дразнит это сознание, провоцирует: рядом с фотографиями мастеров спорта, чемпионов Европы и мира, выросших в Леонардовом государстве, вывешивает портреты Достоевского, Гоголя и Чехова. Или затевает шоковый зачёт среди тренерского состава – по истории края и знанию поэзии. Да и сам он, петровского роста, поджарый, сивобородый, с глубокими впадинами в подглазьях, в мятом вельветовом костюме, неизменном вязаном берете, конфискованном у супруги Зои, более похож на художника, вышедшего из мастерской, чем на бывшего спортсмена.

«Тело ещё богатое», - щупает в бане мускулы у Леонарда столичный чиновник от спорта. Леонард морщится, отстраняет от своего предплечья гадливенькую пятерню, по-воровски оценивающую, на сколько лет он ещё потянет, и бросатеся в тёмную прорубь. Потом долго стоит у освещённого окна в своём жилище, как бы навалившись всем расслабленным телом на готовое брызнуть холодное стекло, одна рука его, как в рукав, заползает в распахнутую форточку, словно Леонард в который раз примеряет заоконное пространство, где скулят на цепях неприкаянные окна, и вдруг потерянно и необъяснимо-жёстко выдыхает: «Жизнь проходит, а я ещё морду никому не набил!»

1. Леонард Постников