Непрядва Евгения Евтушенко

В его жизни было столько судьбоносных лифтов, поднимавших на олимп славы, выводящих на этажи, где располагались сильные мира сего, с коими он нередко беседовал на равных, а со временем – всё чаще и чаще – они внимали ему, затаив дыхание, ибо он сам становился сильным мира сего. Но один из его многочисленных лифтов всё-таки был нашим, звездинским, потому что 12 мая 2010 года в редакции состоялась встреча с Евгением Евтушенко, о чём рассказывает это фото.
 
Поэт вышел из лифта, напоминая ту самую, тютчевскую «грозу в начале мая»: одновременно являя гром дорожной тележки и радугу костюма, в который он был одет. С образом весеннего грома связано не только это. Евтушенко отсекал молнии некоторых вопросов. Например, про его гонорары. Или: «Вы у нас – стиляга?». Или – про тогда ещё не ставший телесериалом роман Василия Аксёнова «Таинственная страсть». «Перестал читать», - кратко ответствовал он. Но встреча в редакции, разумеется, запомнилась. Отчёт о ней вёл уже до этого знавший прибывшего гостя и даже близко с ним общавшийся другой поэт и обозреватель «Звезды» Юрий Беликов. Это ему будут посвящены евтушенковские строки в стихотворении «Письмо в Пермь»: «Тот мужчина был поэт – /не чета мне. / Он, девчонками согрет, / вслух читал им…»

Дальнейшие семь лет только укрепят дружбу двух поэтов. А когда придёт печальное известие, что в США на 84-м году жизни скончался Евгений Евтушенко, Юрий Беликов воспримет это как личную утрату. И будет присутствовать на отпевании человека-эпохи в переделкинском храме и на гражданской панихиде в Центральном доме литераторов в Москве.  

Его хотели бы переоблачить и те, и эти. Одни – во фрак, другие – в нечто из домовыстроченных телаг. Однако он продолжал раздражать всех своих возможных и невозможных переоблачителей: выбирал броские, радужные цвета. Когда я склонился к нему, прощаясь, во время отпевания в храме святого благоверного князя Игоря Черниговского, то не без некоторого удивления и одновременно не без внутреннего согласия разглядел, что на нём – небесного цвета галстук. Словно вещественное переложение пастернаковского перевода из Бараташвили: «Цвет небесный, синий цвет, / Полюбил я с малых лет. / В детстве он мне означал / Синеву иных начал…» 

Была ли на то воля почившего или преображённое преломление горькой радужки его вдовы Маши?.. Или, как признался позднее Евгений Евтушенко-младший, представьте, ранее служивший консультантом в похоронном бюро, отца в последний путь, действительно, снаряжал сын? Однако узел на небесном галстуке завязал ещё он – Евтушенко-старший. 
Ясно одно: готовясь уйти – телом в землю, а душой – в небеса, он так или иначе предпочёл оставаться самим собою.

Евгений Евтушенко – самый русский поэт из западников и самый западный из русских поэтов. Перечтите его поэму «Непрядва» образца 1980 года, мускулисто-упругую и до сих пор ослепляющую плотницким мастерством: 

Как на Калке-реке 
плотники заплакали. 
Аль впервой с пилой в руке 
заниматься плахами? 
Но не плаху, а помост 
сколотили плотники, 
и по спинам их врасхлёст 
бьют витыми плётками. 

Впрочем, в силу разных причин «Непрядва» оттеснена другими поэтическими полотнами, такими как «Братская ГЭС», «Казанский университет», «Под кожей статуи Свобода», «Мама и нейтронная бомба», в открывшиеся язвы которых теперь с обожанием вкладывают шустрые сетевые персты евтушенковские аккомпаниаторы от Егора Холмогорова до Дмитрия Галковского. Но именно в «Непрядве» её автор сам задаёт этот вопрос – об «идентификации» – себе и своим записным оценщикам: 
                
Здесь, у пахнущих зеленью запаней, 
сам себя я остановил… 
Кто я - 
западник? 
Славянофил? 

О, совсем неспроста наш общий собрат Леонард Постников, основатель и главный хранитель беспримерного Парка истории реки Чусовой, искрясь следопытской осведомлённостью, сперва отыскал, а затем к приезду именитого гостя изготовил в местной типографии своего рода чудесную ловушку-прокламацию – оттиск наиболее выпуклого куска из его «Непрядвы» (отчего не из «Наследников Сталина» или, скажем, не из «Подписантов»?). Чем, очевидно, озадачил Евгения Александровича, который, возможно, полагал, что о той поэме мало кто помнит, хотя он явил в ней не на ветер брошенные слова: 

Невозможно быть русским, 
Непрядву сочтя за ручей. 
Не любя свой народ, 
не полюбишь ничей. 

Но Постников отпечатал и вручил поэту строфы его «Непрядвы» как вещественное доказательство: «Я пришёл к тебе, Куликово поле». А раз доказательство предъявлено, отступать-то некуда – позади «Непрядва». 

Тогда – зимою 1997 года, когда тонкие стены дощатого домика, где мы были определены здешним хозяином на постой, подпирал 40-градусный мороз, тем не менее, пройдя в долгопятой шубе по возведённой Леонардом «улочке русского сопротивления», по пути вбирая взором крестьянские дома, часовни, кузню и ветряную мельницу, прибывший из западного полушария Евтушенко ошарашил, казалось бы, немыслимым для него признанием:

- Да-а, - протянул он, - здесь бы я тоже стал русским националистом!..

- Ну, наконец-то! – воскликнет через годы вечный его антипод, приехавший на постниковский манок другой поэт и главный редактор «Нашего современника» Станислав Куняев, коему я перескажу это наше хожение по уральскому граду Китежу, породившее воскрылённую фразу. 

Сочетание несочетаемого… Особенно, если вспомнить обмолвку Андрея Вознесенского: «Рифмы дружат, а люди – увы…» Но в том-то, вероятно, и нечаянность счастья, что люди шире собственных матричных установок. И недаром Евтушенко-составитель введёт куняевских «Коней НКВД» в стойло отечественной антологии «Строфы века», а «Гудвин» шестидесятничества, «великий и ужасный» Станислав Куняев, узнав, что Евгению Александровичу ампутировали ногу, вздохнёт в телефонную трубку: 

- Сочувствую!..
 
И ностальгически припомнит: 

- Когда-то мы с Евтушенко вместе играли в футбол…

И что с того, что один был на том поле левым крайним, а другой – правым крайним? Как в «Конях НКВД»: «Улыбается подполковник, / разрывается колокольчик». И летит в ворота кручёный мяч. И пока что далеки времена вражды рифм… 

Но даже когда эта межевая пора наступит, не угаснут бесценные признания. В числе тех, кто не мог погрешить против истины,- поэт Юрий Кузнецов.
 
- Я как-то в присутствии Поликарпыча начал долбить твоего любимого Евтушенко и Вознесенского в придачу, - вспоминает Игорь Тюленев. – И вдруг Поликарпыч меня пресекает: «Ты, Игорь, не прав. Потому что, благодаря им, на кого ты сейчас замахиваешься, расширился тот коридор, по которому смог пройти я. Иначе бы мне было гораздо сложнее и не известно, как бы всё сложилось…»

Россия перевешивала в Евтушенко всё то, что вместилось в им самим же отлитую формулу: «Поэт в России больше, чем поэт». Перевешивала интернационализм, права человека, метания «между городом Да и городом Нет», памятное всем и, казалось бы, самосожженческое отрицание рубежей: «Границы мне мешают… / Мне неловко / не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка». Перевешивала даже возлюбленных женщин, несмотря на впечатляющие рокировки: «Ты ведь стала моей Россией / за которую я живу!» 

На заре собственного творческого взлёта Евтушенко написал последнее стихотворение. Я не оговорился: последнее – не по дате, ибо родилось оно в 1965 году, а по метафизической сути. Сей феномен – последнего стихотворения – глубоко изучил живущий в Екатеринбурге поэт Юрий Казарин, посвятивший этому литературному таинству одноимённую антологию. А стихотворение общеизвестно – «Идут белые снеги…» И в нём, конечно же: «Пусть я прожил нескладно / для России я жил». И – тот знаменитый финал:
                 
Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.

А вот – то ли всерьёз, то ли в шутку: «Моя фамилия – Россия, а Евтушенко – псевдоним». Всё это, если хотите, было своего рода приноравливанием, но 1 апреля 2017 года, в день его физической кончины, произошло отождествление, замещение образов. Наступил тот самый, из пастернаковского Бараташвили, «лёгкий переход / В неизвестность от забот / И от плачущих родных / На похоронах моих». 

Человек-поэт стал окончательной Родиной многих. Пожалуй, не нынешней, а, скорее всего, всё же Родиной тех, кто оплакал её, как и он, прочтя его «Прощание с красным флагом»: «Я – не из «коммуняк», но глажу флаг и плачу».

Однажды он произнёс: «Государство, будь человеком!». Согласитесь: это предполагает и обратное прочтение: человек может стать государством. Собственно, Евгений Евтушенко и был им. Причём даже не государством в государстве, не троянским конём, внутри которого засадной полк воеводы Боброка, а государством, отдельно взятым, могущим заключать мир и объявлять войны. 

Один из недавних примеров – декабрь 2015 года, во время УI-го Международного конгресса «Русская словесность в мировом культурном контексте. Итоги Года литературы». На этот конгресс, проходивший в Питере, Евгений Александрович вытащил и вашего покорного слугу. Не только вытащил, а утвердил модератором творческого семинара на пару с бардом-океанологом Александром Городницким. Как рассказали мне люди сведущие, учитывая преимущественный либеральный фон участвующих, сделать это было далеко не просто. Но в том-то, очевидно, и проявлялось заложенное в Евтушенко «непрядство».

И пока ещё в деле негромки, 
и пока ещё не на скаку 
сквозь листву проступают потомки 
над Непрядвой                            
в засадном полку.

Вытащил он на конгресс и самого себя, перенёсшего к тому времени тяжёлую ампутацию, а следом – своё травматическое падение в гостинице Ростова-на Дону. Это была наша последняя с ним встреча, потом – только межконтинентальные (я – в Перми, он – в Талсе штата Оклахома) телефонные разговоры. 

Причина же «объявления войны» не то что бы существенна (а у войн вообще разве все причины существенны?), но, судя по всему, его задевала. Выступавший на одном из круглых столов конгресса после Евтушенко, призвавшего писателей как просвещённый правитель собственного государства забыть все распри и объединиться, ректор Литинститута, «новый реалист» Алексей Варламов обмолвился, что при всём желании сие писательское объединение не возможно. Вот тогда-то автор «Непрядвы» и сжал рукоять промыслительного меча: 

- Я объявляю вам войну! 

На другой день, после отъезда Евтушенко из Северной столицы, главный редактор журнала «Знамя» Сергей Чупринин, возвращаясь к дискуссии, классифицировал: дескать, как это по-русски – сначала призвать писателей к объединению, а потом объявить одному из них войну!

Но ведь и чупрининский укор по большому счёту – в плюс Евтушенко. Это – всё к тому же вопросу об «идентификации»: не только в поэтическом, а и в «государственном» своём воплощении Евгений Евтушенко всё делал «по-русски». Он и книги мне свои подписывал так: «Очень русскому поэту…» Значит, определение «русский» и даже «очень русский» не было для него заставочно-бутафорским, как это временами тщатся представить служители «высшей толерантной выгоды». 

Помню его возмущение, когда он наткнулся на веселящую, как, вероятно, рисовалось некоему остроумцу, подпись под одним из снимков в «Литературной газете», где поэт был запечатлён в привычном для него, но для кого-то «провокативном» цветистом одеянии. Подпись же буквально торжествовала: «Заокеанский гость». 

Это он-то «заокеанский», всякий год, как только выкраивалась возможность оторваться от преподавания курса русской поэзии американским студентам, подобно десантнику, забрасывающий себя для, как выясняется, «энергообмена и взаимной нужности» не только в громкие российские города, но и в «медвежьи углы» собственной Родины, чему я свидетель?! 

Знаю, как Евгений Александрович, сетовавший: «Пермь вдруг стала для меня недоступна ещё с разрущителя классических традиций Гельмана», стремился приехать в село Постаноги Нытвенского района Пермского края, где жил и творил учитель истории Валерий Возженников, чьи стихи, «останавливающие драки», он включил после внезапной смерти их автора в антологию «Десять веков русской поэзии». Как хотел навестить в Чусовом могилу «возвратившего» ему «Непрядву» Леонарда Постникова, наречённого им «патриархом родиноведения» в книге «Счастья и расплаты». 

Кстати, цитата про «недоступную Пермь» – из письма Евтушенко ныне уже бывшему губернатору Пермского края Виктору Басаргину. Копию Евгений Александрович адресовал мне. Когда-нибудь текст этого исторического документа будет обнародован полностью, а пока приведу лишь небольшой его фрагмент, касающийся Года литературы и юбилея всенародной Победы: «По инициативе Газпрома, - писал Евтушенко, - я с бригадой лучших исполнителей русской поэзии в течение 40 дней осуществил гастроли от Петербурга до Владивостока с живой антологией русской поэзии от «Слова о полку Игореве» и Пушкина до Владимира Высоцкого и других шестидесятников. Но единственный крупный город, который не принял участия в этом празднике Русского Слова, была моя любимая Пермь – из неё я получал горькие письма обиды, почему мы обошли её?»

Ранее не единожды приезжавший в наш край, выступавший и в парке имени Горького, и в большом зале драмтеатра, и на площадках Кунгура, Чусового, Березников и Чердыни, поэт вправе был признаться в лучших чувствах: «…моя любимая Пермь». Потому что всякий раз его встречи со здешними читателями и зрителями (по сути это были моноспектакли) окутывала не просто аура успеха, а, как свидетельствует главный устроитель евтушенковских концертов в Прикамье Игорь Оболонков, происходил тот самый волшебный «энергообмен и взаимная нужность».
    
Известно: после полученного письма Басаргин звонил Евгению Александровичу на его переделкинскую дачу, где в тот момент находился поэт, и, как пересказывал мне сам Евтушенко, звонивший источал едва ли не клятвенные заверения, что приключившаяся ошибка будет исправлена, и Пермь вновь обретёт былую для него доступность. Однако досадная тянучка, напоминающая надкушенную конфету «Коровка», не кончалась. В том числе – накануне 2017-го года, когда речь шла даже не о физическом приезде в Пермь Евтушенко, а о возможной и уже широко кочующей по России выставке его фоторабот (в нём переплетались не только таланты поэта, кинорежиссёра и педагога, но и дар фотохудожника!). В ответ – опять вежливые посулы с неизменным обломом в конце. А дальше уже произошло то, что произошло: смерть поэта...   

Все последние наши телефонные разговоры (прежде мы читали друг другу новые стихи: он – свои, я – свои) начинались с неумолимого, точно выпад мушкетёрской шпаги, вопроса Евгения Александровича: что предпринято губернатором? Мне не хотелось огорчать своего старшего друга, потому что я понимал: Евтушенко обманули. А он, в свою очередь, не мог не осознавать, что его «государственному престижу» нанесён урон, если не оскорбление. Сквозь пространство и время я чувствовал, как в поэте вскипает Непрядва.

Ну-ка, 
инок старший, 
оклемайся! 
Ну-ка, расскажи нам, Пересвет: 
очень тебе нравится мамайство?» 
Засопел детина: 
«Вовсе нет». 

Если только сопоставить: он, друживший с кубинским лидером Фиделем Кастро, близко общавшийся с президентом США Джоном Кеннеди, получавший высший государственный орден Командора Республики Чили, престижнейшую премию Китая «Чжункунь» за выдающийся вклад в мировую поэзию, лауреат Государственных премий СССР и России, он, на стихи которого писали музыку лучшие композиторы нашей страны от Дмитрия Шостаковича до Евгения Крылатова, он, чью недавнюю его антологию Победы представлял в Генштабе министр обороны Сергей Шойгу, он (извините за подробность!), за кем прислали специальный правительственный «борт», когда Евтушенко травмировался в гостинице Ростова-на-Дону, и он, уже бездыханный, возвращавшийся, согласно его завещанию, на Родину, о чём принималось решение на уровне двух президентов – США и России, должен был в очередной раз стоически внимать беспросветно румяной басаргинской учтивости? 

Когда в Пермском крае произошла смена главы региона, мне подумалось: «Или что-то приключилось в небесных сферах, или всё-таки не стоило шутить с Евгением Евтушенко, будто с карликовым государством?» Вы, конечно, скажете, что подоплёка здесь – иная. Но сопоставьте ещё одну – дальнейшую цепную реакцию мировых сгущений: 1апреля останавливается сердце поэта; 3-го числа – теракт в санкт-петербургском метро; 4-го – химическая атака в сирийской провинции Идлиб, кто бы к ней не был причастен; 7-го – ракетный удар США по авиабазе Башара Асада Шайрат; в тот же день грузовик врезается в толпу в центре Стокгольма;  9-го апреля – взрывы в коптских церквях египетских городов Тампа и Александрия; сжимается в сплошной комок мышц корейский полуостров; ввысь и вширь полыхают леса Сибири и на фоне этих пожаров – скупое новостное уточнение: «В городе Зима огонь уничтожил половину строений…» Последнее – как эпиграф к евтушенковскому стихотворению: «Если суждено мне вновь родиться, / то опять – на станции Зима». 

Называйте это, как угодно: случайным совпадением, стечением обстоятельств, но нельзя не заметить: до момента кончины поэта Евгения Евтушенко подобной концентрации бесчеловечности и горя за короткий отрезок времени в Человечестве было, по крайней мере, в разы меньше. Словно прорвало гигантскую плотину, доселе удерживавшую всю накопившуюся событийную тяжесть. Прибавьте сюда ещё террористическую атаку в Манчестере! Как будто действительно перестало существовать некое государство, с каковым считались. 

Говорят, поэт умер во сне и мне всё чаще представляется: то, что случилось после остановки его безграничного сердца, есть сон – продолжающийся и страшный, не дающий ему покоя. То ли мне показалось, то ли на гражданской панихиде в ЦДЛ так падали отсветы с экрана, на котором менялись кадры с фотоснимками Евтушенко, но через день после его отпевания, предшествовавшего панихиде, до этого сосредоточенное и как бы направленное в себя лицо поэта выглядело измученным. 
Уже перешагнув ХХI-е столетие, он ощущал: «Сам я забыл, как зовусь я по имени. / Я бы хотел, чтобы звали Россией меня». Произошло ли, как я написал выше, это отождествление, это замещение? Произойдёт ли? Для кого-то – наверняка. Для кого-то – сомнительно. Однако на то и тайна, что она призвана всё неотвратимо поменять. Долго ли, коротко ли, но мы об этом узнаем. 

А пока взойдём заново на высокий берег его поэмы о Куликовом поле, спустимся по течению от самого её истока к устью и проследим, куда впадает она, евтушенковская Непрядва:  

Что в запасе ты держишь, Россия? 

Чьи там лица за чащей густой? 
Там, Бояны, ещё молодые, 
новый Пушкин и новый Толстой. 
И шепну я потомкам: 
                                        
«Я с вами…» - 
у лошажьих трепещущих морд, 
и я встану к потомкам под знамя, 
под его 
куликовский развёрт… 

Газета "Звезда" №59 (32669) от 2.06.2017

Юрий Беликов
Фото Владимира Бикмаева