22 августа исполнилось бы 95 лет писательнице-чусовлянке Марии Корякиной-Астафьевой

Эти записи относятся к июню 1992 года, когда по командировке от журнала «Юность» я отправился в Красноярск – к Виктору Петровичу Астафьеву.

Но поскольку дорога к автору «Последнего поклона» и «Царь-рыбы» лежала через доглядливое сердце Марии Семёновны Корякиной и к тому же, будучи урождённым чусовлянином, я не мог миновать урождённой чусовлянки по определению, то так оно и произошло: вначале я побывал в Академгородке, проведя разговор-разминку с Марией Семёновной, а уж на следующий день отправился в Овсянку – к Самому. 
   
Итак, я залез в астафьевские тапочки, которые мне предложила внучка Полина (при этом заметил, как Марья Семёновна слегка покачала головой, но не будет же она меня из этих тапочек вынимать?), прошёл к столу, уставленному стряпнёй, окружившей бутылку с красным домашним вином, приготовленным по рецепту хозяйки квартиры. 

Она давно уже живёт не на своей исторической родине – в Чусовом, куда после Великой Отечественной войны приехала со своим мужем-солдатом, а, напротив – на его исторической родине, в Красноярске, но сама, как писательница, Мария Семёновна начинала здесь, в Чусовом и Перми, где вышла в свет её первая повесть «Отец». 

С той поры было опубликовано около двадцати книг Марии Корякиной, среди которых – «Липа вековая», «Надежда горькая, как дым», «Нужны трёхцветные кошки», «Земная память и печаль», «Знаки жизни». А, кроме того, чусовляне, да и весь читающий мир, помнит и чтит Марию Семёновну (в простосердечии – Марью) как верную спутницу жизни Виктора Петровича, его «Зрячий посох». 

Известно, что Астафьев по этому поводу любил приводить поговорку из словаря Владимира Даля: «Не у каждого жена Марья, а кому Бог даст».  

Вот она, его «лошадка» («Меня, психа контуженного вынести?!»); «мегера» («Ну, мегера я, мегера, в Витьку всё равно не разбужу!»; «первая удивлённая читательница» («Восподи! Что в этой головушке-то деется!»); «дьяволица» («Она отправила дальней родственнице Виктора Петровича шесть гранёных стаканчиков в знак возмещения ущерба, нанесённого их визитом»); «барометр его настроения» («Когда я болею, Витя работать не может: мечется и матерится»; «жрица жрецов» (в случае чего, могла «поставить на место», будьте любезны, и Валентина Распутина, и Василия Белова); наконец, женщина, не обделённая вниманием («Хоть татарское мыло – первые ещё цветочки – Витя опять, смотришь, принесёт: вот тебе, Маня!»). 

- Мария Семёновна, есть, по меньшей мере, две байки насчёт того, какое влияние оказали друг на друга Виктор Петрович и Мария Семёновна. Первая: «Это всё Маня пишет, а не Витя». Вторая: «То, что пишет Маня, это пишет за неё Витя». Какова тут толика правды?

- Когда я в очередной раз слышу: «Ей хорошо – за неё Виктор Петрович пишет!», я всегда говорю, что это красивый комплимент. Как-то в Сибле на Вологодчине он ходил на охоту, простыл, и у него устали глаза. И тогда я ему чайные компрессы на веки положила и думаю: «Ну что уж я перед ним так-то сижу?» Взяла и прочитала два своих рассказа. 

Он тогда компрессы снял, глаза открыл: «Ты, что ли, Маня, написала?» - «Я». Опять компрессы положил: «А ведь интересно!» 
Иногда он спрашивал меня: «Говорят, у тебя, Маня, книжка вышла?» - «Вышла. Вить, почитал бы?» - «Положи мне на стол». Смотрю: лежит моя книжка на столе не раскрытой. Собираемся в Болгарию. Спрашиваю: «Ну как, прочитал?» - «Возьми с собой – я там прочту». Но он и там моей книги не прочитал! У него не было времени. У меня где-то тоже самолюбие есть. Сколько ж можно?! 

Одно время я часто печаталась в «Литературной России». Приду в местный Союз писателей: «Ребята, я тут кой-чего написала – прочли бы?» - «Да ты что, Марь Семённа, у тебя под боком такой кит, а ты нас прочесть просишь!» Они не читают, потому что у меня «под боком такой кит», а мой кит – оттого что ему, видите ли, некогда! И так вот Маня варится в собственном соку… 

- Иными словами, трудно быть женой писателя с мировым именем?

- Почти такой же вопрос однажды задали мне в Артеке, где мы отдыхали с Виктором Петровичем. На одной из встреч слышу: «А мы хотим сейчас спросить не Виктора Петровича, а Марию Семёновну: «Легко ли быть женой писателя Астафьева?» Поскольку там было много юных девушек, я тогда сказала: «Женой ведь быть не легко вообще – надо вести дом, приготовить еду, принять гостей, поддержать беседу, быть в курсе всего (вот почему у меня на кухне всегда включено радио. Тут Виктор Петрович придёт, чего-то в журнале или в газетке открыжит: «Вот это, Маня, прочти…» Я это обязательно прочту). А, кроме того, - продолжила я, - надо же и бюджет семейный распределить, детей воспитывать, за собой последить. Поэтому женой писателя быть трудно». 

Жившая в Чусовом тётя Тася, мамина сестра, удивительнейший человек (у нас была очень нежная и взаимная привязанность, и мы обычно не могли наговориться), как-то мне сказала: «Мария, я всё понимаю – тебе всех, конечно, трудней, но и интересней!» Это слова безграмотной, в общем-то, женщины.
 
Я ведь, Юра, знаю, что без меня литература прожила бы и, как видишь, проживает. Но то, что я пишу, это моё самоутверждение, потому что мне всегда хотелось до Виктора Петровича возвыситься, подняться до должного его отношения ко мне. И то, что он мне доверял читать, печатать и перепечатывать свои рукописи и к моему мнению всё-таки прислушивался, это о чём-то да говорит? 

Конечно, мне бывало обидно, когда по поводу каких-то моих суждений он выдавал: «Нет, тут ты не права!» Ведь дельное же предлагала! Зато уж когда он скажет: «Вот тут ты права», тогда уж мне хочется сказать ему самое-самое!..
 
Помню, делала как-то уборку, нашла книжечку Юрия Кузнецова «Выходя на дорогу, душа оглянулась». Название-то, думаю, какое! Ах, Вити-то дома нету! Мы бы с ним уж поговорили…

- Рассказывают, что, читая рукописи Виктора Петровича, вы за него знаки препинания расставляли?

- Лишь в тех случаях, когда у него на целую страницу могло быть ни одного знака препинания. У него всегда в тексте идёт сначала сказуемое, а потом подлежащее. И поэтому трудно, допустим, договориться с машинистками, не имевшими дел с перепечаткой литературных текстов – они обязательно начинали его править, то есть делать всё шиворот-навыворот, так, что получалась абракадабра. Но вот у Вити такая манера. Я и сейчас печатаю так, как у него написано, поэтому он и читает с листа без запинки. Если бы я могла переставить слова, он бы, может, в этих местах споткнулся. 

Лариса Васильева, будучи у нас в гостях, как-то мне сказала: «А ты знаешь, Маша, вы – пара-то уникальная! Ну, найди ещё таких, чтобы муж и жена, что-то там создающие, жили бы столько лет вместе и не разбегались! Это – редкость». 

Наверное, так уж сложилось в жизни. Я знала ведь его и дежурным по вокзалу и когда он на колбасном заводе работал, и когда в «Чусовской рабочий» перешёл, где редактор Пепеляев Григорий Иванович считал, что Витя отдаёт мало сил газете, потому что копит остальные для творчества. Всякого знала. Если бы он тогда, с первого года нашей совместной жизни, начал писать, у нас бы, наверное, ничего не вышло. От нашей семьи, пожалуй, ничего бы не осталось, потому что я его не сразу приняла бы как писателя. 

Мама моя, она нам не вредила, а только видит как-то в Чусовом, что Витя идёт с работы и несёт под мышкой метлу и лопату деревянную для уборки снега, мне и говорит: «Мария, путный-то мужик сам бы всё изладил!». Я – в ответ: «Ну вот сейчас он сядет за письменный стол и заработает на метлу и на лопату!» 
И она с тех пор никогда нас не попрекала. И когда мы уже жили в Перми, и Витя начал издаваться в столице, пожалуй, тогда в единственном числе из тамошних писателей, мама радовалась нашим радостям. 

- «Тамошние» Виктору Петровичу не завидовали?

- Открыто – вроде нет. Ну, допустим, как мог завидовать Лёша Домнин? А зато Лёва Давыдычев, тот уж подковыривать любил, хотя ведь сам-то баринок был!.. В Вологде же, когда мы туда перебрались из Перми, многие писатели – и Саша Романов, и Оля Фокина, и Коля Рубцов, и Василий Иванович Белов – все издавались в Москве. И поэтому там никакой зависти быть не могло. 

- Говорят, что, в основном, вы подвигали Виктора Петровича к тому, чтобы он переписал уже написанное?

- Нет. Совершенно нет. Это – он. Он работает до звона над текстом! Ну, за малым исключением. Скажем, «Коня с розовой гривой» он написал, как говорится, в один присест. Может быть, быстро написался рассказ «Ария Каварадосси». Но «Ясным ли днём» создавал очень долго. Более того, хотел написать рассказ «Цейлонский чай». И поскольку Витя столько раз, до того как сесть за письменный стол, этот рассказ пересказывал устно, в результате он его так и не написал. Ему и Женя Носов говорил: «Витька, ты не выбалтывай – пиши. А «Синие сумерки» тоже так вот рассказал, потом уехал в деревню, чтобы их написать, потом – звонок, умер критик Александр Николаевич Макаров. Витя – на похороны, утрата огромная. Поэтому писал мучительно и той изустной высоты, на которую рассказ первоначально поднимался, он достичь не смог. 

Так что в том, что Виктор Петрович переписывает свои книги, - никакой моей заслуги. Другое дело, я очень люблю у него повесть «Стародуб», которая мало кому известна. Вначале у него был рассказ на чптырёх страницах. И я Витю не подталкивала, просто высказала своё впечатление. Прошло время - и эти четыре страницы сами переросли в повесть. Более того, забегая вперёд, скажу, что когда он готовил четырёхтомное собрание сочинений, он перечитал «Стародуб» и сказал: «Ты знаешь, мне бы сейчас эту повесть не написать! Она вся – на воображении, на домысле». Поэтому Виктор Петрович, если бы вздумал её переписывать, он бы, наверное, всё испортил, да и надобности в этом не было… 

- Но, скажем, «Пастуха и Пастушку» он ведь переписал?

- «Пастушку» переписал. Её я вначале вообще не приняла. Потом он её по ходу переделал – и вон она в какую повесть выстроилась! Зато «Царь-рыба»… Как-то мы идём вечером от знакомых, и я спрашиваю: «Витя, откуда к тебе пришло такое название – «Царь-рыба»? Он говорит: «Сам не знаю». И дальше: «Маня, почему-то на «Пастушку» мало пишут отзывов, а вот на «Царь-рыбу» столько идёт! 

Я ему говорю: «Витенька, ты ещё не ведаешь, что ты создал!» Он: «Ты – мужичка, ты ничего не понимаешь!» Однако «Царь-рыбу» я всё-таки на первое место не ставлю. Ставлю «Затеси», «Стародуб», «Оду русскому огороду», «Последний поклон». Это – само собой, это не надо ставить в какой-то ряд. Это – книга жизни, его зазеркалье, то самое домашнее чтение, которое в России было издавна. Вот оно – с раздумьем, в тишине, вслух. И уже – как продолжение «Затесей» - «Царь-рыба». И совершенно без восторга отношусь к «Печальному детективу»… 

- Он – романтичный человек в жизни? 

- Вообще – да. Потому что, если взять читателей, то ему больше всего пишут женщины… 

- Мне рассказали такую забавную историю: приезжает к Астафьевым в Вологду гость из Перми. Астафьевы собираются в театр. У гостя нет подходящей выходной сорочки. Виктор Петрович предлагает: «Надевай мою белую». Гость надевает, а рубашка – под запонки. Виктор Петрович вручает ему рубиновые запонки и предупреждает: «Смотри, не потеряй: любимая женщина подарила!» Гость поворачивается к Марии Семёновне и восклицает: «Мария Семёновна, какой у вас вкус!» - «Это не у меня!» - голосом, исполненным мудрого всеведения, отвечает Мария Семёновна…

- Конечно, не у меня. Эти запонки Виктору Петровичу подарила Галина Михайловна Проскурякова, известный биолог, ведущая телепередачи «Мир растений». Когда его спрашивают, как вы относитесь к женщинам, он говорит: «Для меня тургеневский склад женщины ближе, дороже, ясней». Помню: приехали мы отдыхать в Ялту. Там – Маргарита Терехова. То, сё. Оказалась, собеседница-то не очень, язвительная. Зато Виктория Николаевна Иванова, которая потом у нас в доме много раз бывала, певица удивительная. А мы в Ялте познакомились с её мужем – Юрием Петровичем Матусовым. «Да, - подтверждает он, - это моя жена». И звонит ей: «Ты сейчас чем занимаешься?» - «Да вот, - отвечает, - спать собираюсь с Астафьевым». – «Как с Астафьевым?!» - потешается муж. 

Оказывается, жена читает «Последний поклон» Астафьева. Муж: «А вот он рядом со мной стоит!» Виктория: «Правда, что ли? Так ты мне хоть скажи: какой он?» - «А чего описывать – я трубку передам». А Витя её, кроме как пискухой, никак не называл. «Пискуха, что ли?» В самом деле, у Виктории такой серебряный голос! И Виктор Петрович очень любит слушать песни в её исполнении.
 
А ещё – цветочки у себя на огороде. И тут – в комнате. Уезжая, обычно наказывает: «Ты уж не забудь их полить-то». Приедет – видит, что они цветут. В землю ткнёт, а там полито. Когда мы жили в Быковке, он с охоты хоть татарское мыло – первые ещё цветочки – за пазухой под телогрейкой, хоть подснежники под полою (в Академгородке цветы рвать нельзя), смотришь, опять да принесёт: вот тебе, Маня! 

Он мог бы жениться на Шурке, а взял в жёны Марью. Шурка была фронтовой медсестрою, и он ей обязан своим неуходом в инобытие, под свод освобождённых энергий, когда уже этот свет, будто ковш экскаватора, выворачивал нутро в провал быстрорастущего в небо колодца, и тут Шурка поднесла к его лицу каких-то лесных ягод, и он клюнул на них с неохотой, как сонный окунишко на червячка, и его подсекло, растопырило перья и  выволокло… Но если Шурка стала  о т м е н о й  и  в о з в р а т о м,  то Марья – с о п р о в о ж д е н и е м  и  п о с о х о м. 

Я совершенно убеждён: когда бы у протопопа Аввакума не было Марковны, то, собственно, не состоялось бы его «Житие». «Долго ли нам ещё маяться?» - спрашивает Аввакума спутница. «Марковна, до самыя до смерти!» - утверждает протопоп. И Марковна благословляет: Добро, Петрович, ино еще побредем». При другом ответе посох бы выпал из рук Аввакума. 

Так и у Виктора с Марьей.

…Я оторвал её от перепечатки нового астафьевского романа «Прокляты и убиты» (ещё по-настоящему не прочитанного Россией и гудящего издалека, как эшелон, выползающий из багрового тоннеля его контуженного глаза. Вижу, как Марья стоит с жёлтым флажочком у голосящей будки, и флажочек её свёрнутый – восковая свеча во здравие. И дана эта свеча только ей, Марье, и никому более…

Юрий Беликов
Красноярск-Пермь