Пермь в осаде

 Команда бесов, изрядно напакостившая в Москве, обратила свое внимание на пред-уральские просторы и возжелала осесть в Перми, превратив ее в мировую столицу шарлатанства и богоборчества. Официально во главе «команды» кто же? Ну, ясно! Господин Гельман. Неофициально, как утверждают знающие пермяки, благословение и финансирование получено из самого Кремля. И фамилия «кремлевского благословителя» называется, да не стану ее повторять в надежде, что имеет место ошибка или недоразумение.
Пермяки утверждают, что после Москвы и Питера Пермь — третий город России. По крайней мере, был. До перестройки
Город Строгановых, Ермака и братьев Парамоновых, родина Царь-колокола и орудия, сделавшего первый выстрел по Берлину, город, десятилетиями не знавший бюджетных дотаций, нынче он озабочен теми же проблемами, что и прочие города России, каковые после Москвы и Питера все — третьи. У Перми, однако ж, с некоторых пор стало одной проблемой больше.

Команда бесов, изрядно напакостившая в Москве, обратила свое внимание на пред-уральские просторы и возжелала осесть в Перми, превратив ее в мировую столицу шарлатанства и . Официально во главе «команды» кто же? Ну, ясно! Господин Гельман. Неофициально, как утверждают знающие пермяки, благословение и финансирование получено из самого Кремля. И фамилия «кремлевского благословителя» называется, да не стану ее повторять в надежде, что имеет место ошибка или недоразумение.

Должен заметить притом, что большинство жителей славного города сия проблема «не колышет». Ухмыляются или плюются, но не возражают — материальному положению угрозы нет. А кто его знает, может, когда хоть что-то в городе дорастет до «мирового масштаба», глядишь, и «жить станет лучше, жить станет веселей»!

Ведь вот на Украине когда-то большинство русских проголосовало за самостийность, поверив, что бесстыдно «пасется москаль на Вкраине», а когда перестанет «пасеться», тут-то мы, дескать, и заживем! Как бездомные псы, начали бесы «метить» отведенную территорию. Напротив главной краевой библиотеки возник вот этот огрызок яблока. Примитивный символизм. Роль яблока в известной библейской истории не более значима, чем роль яда в истории отравления Моцарта Сальери. Видимо, исключительно «политкорректность» помешала автору изобразить первопричину человеческого знания — змiя, то есть попросту сатану.

Нет, не вышли работники библиотеки — великие труженики наших дней… не вышли с плакатами протеста на предбиблиотечную площадь. И ничего не известно про какие-либо протесты… Хай пасётся бес! Но не попрекну, преклоняясь пред библиотекарем с детства. Говорят, между прочим, что за сие творение некая Жанна Кадырова получила из рук пермского губернатора миллион. В принципе не так уж много для краевого бюджета. Как, сколько и из каких источников финансируются прочие «архитектурно-скульптурные новации», мне, по крайней мере, неизвестно. Держу в руках фотографии «пермского бесовства», но фотографии цветные, а цвет для журнала, к сожалению, непозволительная роскошь.

Не задумывался ранее, имел ли европейский «модерн» богоборческую ориентацию. Но что с некоторых пор модернистами всех мастей объявлена война Православию, что «воины» имеют шефов во властных структурах, что на редкость дерзкая борьба либеральных СМИ против «кровавого путинского режима» в том числе есть массированная атака на Православие как историческую религию преимущественно русского народа, потому приобретает отчетливо русофобскую окраску, — о том с очевидностью свидетельствуют многочисленные факты «свободной творческой мысли».

Всего лишь один пример. Григорович ставит балет «Каменный цветок». Главный отрицательный герой, впервые появляясь на сцене, демонстрирует зрителям внушительный православный крест на груди. Первое его «балетное» движение — истово крестится перед иконой. Злодей — православный. Главный положительный герой, разумеется, в этом смысле никак себя не проявляет. (В одном из первых советских сериалов «главная контра», злобный вредитель колхозному счастью, перед каждой своей пакостью непременно просит Божьего благословения.)

Понятно, что Григоровичу никто не подсказывал столь своеобразный сюжетный ход. Нерефлектированный инстинкт плюс свобода его проявления — в любой ситуации лягнуть Православие и русских «тысячелетних рабов», исповедующих гадкую антииудейскую ересь, — всегда был и является составным компонентом всех видов атеистического творчества, каких бы высот оно при этом ни достигало.

Но Пермь! Представляю себе парад победы бесов после многолетних и крупнобюджетных успехов по обезображиванию города. За спиной впереди широко шагающего господина Гельмана толпа бесов всех мастей и национальностей несет громадный (шесть на шесть) черный квадрат Малевича, из которого все они когда-то повыпрыгивали. За ними московские гости — великие «толерантисты» нашего времени: Тишков, Нарусова, Гусев, Сванидзе и прочие. Рядом и вплотную с ними секс-меньшинства, конечно, с подвижными инсталляциями — как без них! Выездная бригада самой свободной в стране радиостанции «Эхо Москвы» — информационный «обеспечитель» и отважный защитник борцов с извечной ксенофобией неумных русских, у которых исторически «всё не так!» А один из позывных господина Венедиктова, главы «Эха», — «Дружок! Позвони!» — знают секс-меньшинства всех стран и народов. Замыкала бы колонну толпа граждан города (по пятьсот рублей за сто метров марша), которым до фени всякие творческо-идеологические новации бесов. Им бы выжить, в чем они, наверное, правы. А кто принимает парад? Так хочется верить, что не представитель Кремля… Пусть бы господин Швыдкой, успешнейший шоумен и бизнесмен…

Но не о бесах речь. Я был приглашен в Пермь Романом Юшковым, преподавателем географического факультета Пермского госуниверситета, для участия в «Русских встречах». В одной из библиотек собираются русские люди (как, впрочем, и люди иных национальностей, если захотят — ради бога!) и говорят о своих проблемах, и, разумеется, о самой главной — как русским выжить?.. Как сохранить национальные традиции, как ими заинтересовать молодежь, как противостоять оголтелой агрессии всех тех, кто уже не впервой в истории Русского государства пытается взломать русскую культуру, перековеркав ее и приспособив к пониманию неким среднестатистическим европейцем, для которого если что-то в культуре не есть «модерн» или «постмодерн», то это, по меньшей мере, подозрительно.

Встреча в библиотеке происходила в последний день моего пребывания в Перми. А до того…

Это лагерь, где я отбывал свой второй срок в роли политического рецидивиста. Я не был против его восстановления и превращения в музей. Но если б этого не произошло, тоже не волновался бы. Неоднократно приглашался на сходняки бывших политзэков, но как-то все не получалось, да и, если откровенно, особого желания не было. Теперь там регулярно проводятся экскурсии, несведущим показывают и объясняют, в каких условиях содержались люди, каков был режим… Между прочим, роль добровольца-экскурсовода исполняет один из бывших надзирателей.

Покойный Виктор Астафьев писал мне после такой экскурсии, где ему специально показали камеру, в которой я сидел, что кошмар, дескать, что, кажется, и дня не высидел бы. Высидел бы. И день, и год, и десять лет. И не гордился бы, как не гордятся своими сроками выжившие политзэки. Как вещает горький зэковский юмор — в тюрьме только первые пять лет плохо, а потом нормально!

Во-первых, все познается в сравнении — банальность, конечно. Но известны условия в сталинских лагерях, и они несравнимы с бывшими нашими. Во-вторых же, человек — существо, обладающее такой фантастической способностью к выживанию, о которой он сам даже не подозревает. В иудаизме, если не ошибаюсь, есть молитва: «Не дай мне, Господи, всего того, что я могу вынести!»

Я бесконечно уважал своих сокамерников и «соузников» за их мужество и принципиальность, за готовность умереть — именно так, умереть — за свои убеждения, как умерли Олекса Тихий, Валера Марченко, Анатолий Марченко, Юрко Литвин, Василь Стус. Ведь им стоило всего лишь пообещать «быть хорошими», и они бы жили.

С детства помню фразу Овода: «Клятвы — чепуха. Не они связывают человека. Если вами овладела идея — это все!» Но вот ведь в чем дело: идеи моих мужественных «сопосидельников» были антирусскими. (Я был единственный русский в «особом» лагере.) И когда узнал, что ежегодно в определенный день в лагерь-музей съезжаются бывшие политзэки, слегка насторожился. Но только слегка. Теперь же, осматривая музейные стенды с документами, обнаруживаю рядом с фотографией погибшего в лагере замечательного украинского поэта Василя Стуса фотографию Виктора Шендеровича и… столбенею! Это в силу какой такой логики они оказались в одном ряду? Спрашиваю руководителя исследовательской группы музея «Пермь-36» Леонида Аркадьевича Обухова. Как ЭТОТ здесь оказался? Почему?! Да вот, дескать, он всегда сюда приезжает… Перед тем мне сказали, что приезжает и «яблочный» отщепенец господин Лукин, ныне главный по правам человека, и еще кое-кто… Настроение портится, но виду не подаю, потому что работа, проделанная энтузиастами, велика. Уже воссозданный из руин лагерь-музей однажды сгорел и был восстановлен заново, и не сомневаюсь при этом, что людьми руководили и добрые чувства, и благие намерения.

Будем рассуждать так: литовские, латышские, эстонские, украинские националисты (бывшие политзэки) — чего они нынче могут хотеть для России? Чтобы она возродилась? Снова стала великой державой? Увы! Многим новым государствам, что образовались на территории бывшего СССР, выгодна, по меньшей мере, Россия слабая, если не полный развал ее. Для них, националистов, это даже не момент русофобии. То исключительно геополитическое чувство патриотов своей новой Родины. Можно возражать, опровергать, не принимать, наконец, но оно, это чувство, поддается пониманию, и именно на этом уровне, на уровне понимания, возможно выстраивание взаимоприемлемых отношений. К примеру, как это было в камерах, где я сидел. Повторюсь, я был единственным русским… И где-то уже писал, что мы могли до хрипоты, до крика спорить, положим, о причинах падения Римской империи, но никогда не касались личных убеждений.

Другое дело — шендеровичи! Вот «крылатый» афоризм любимца радиостанции «Эхо Москвы» и ее поклонников: «Если тошнит от народа, то чем беременность?» В общем-то ответ прост: русофобия на выходе. А что касается лично автора афоризма, то по причине отсутствия органа деторождения у оного обещается появление продукта тошноты не стандартным, я бы сказал, «постмодерновым» способом.

Но если кто-то предположит, что шендеровичей тошнит исключительно от русских, то будет не прав. Этот тип «россиян» никогда не уедет в Израиль или еще куда то, потому что, во-первых, они там никому не нужны, а во-вторых, и в главном, — «тошниловка» есть перманентное состояние их организмов, в каком бы народе они ни жили. К примеру, писатель Севела. Смачно расплевавшись с «немытой Россией», прибыл он на историческую родину — и что? Через год-другой тошнота от соплеменников кинула его в США, а затем снова вернула к «немытым»… Правда, решающим в данном случае был все-таки экономический фактор. Россия стала «Полем чудес» для ловкачей и пройдох.

Возвращаясь к теме, осмелюсь предположить, что если куда-то вдруг слетаются шендеровичи, ганапольские, пархоменки, радзиховские, панюшкины (памятное высказывание «милого русского интеллигента» господина Панюшкина: «Россия — бешеная собака, и лучше ее пристрелить, пока она не искусала…» и так далее), если они съезжаются — значит, там по разным причинам возник оазис с особым русофобским микроклиматом, где им уютно, и радостно, и «есть кому руку пожать».

Мне грустно, что таким оазисом стало место, где томились и умирали люди, в советское время наверняка почитаемые шендеровичами в лучшем случае за придурков и несмышленышей, не умеющих выживать. А иначе мы бы встретились в камере?!

Нынче же свобода! Крой почем зря Россию-матушку и «кровавый путинский режим», получай отменный гонорар и путешествуй с семьей по земному шарику, как господин Ганапольский, не придумавший, насколько мне известно, ни бомбы, ни машины, ни пылесоса даже, но накривлявшийся в свое время вдосталь в телевизоре, а затем призванный к отважному служению на радио «Эхо Москвы». «Фильтруй базар!» — кричит Ганапольский в адрес Путина! Ну, смельчак! Ну, дает!

Но довольно о противном. Радостного в моей поездке в Пермь все-таки было больше.

В том же Чусовском районе Пермского края, недалеко от наших бывших лагерей, промеж двух гор в узкой лесной долине расположен этнографический парк реки Чусовой, сотворенный удивительным человеком, посвятившим всю свою долгую жизнь воссозданию образа Древней Руси.

Для меня этот человек, Леонард Дмитриевич Постников, истинный герой, заслуживающий в несоизмеримо большей степени всех тех правительственных наград, что раздаются ныне кому ни попадя…

Признаюсь, на какой-то момент мне стало жаль свою жизнь… Показалось: встреться я с этим человеком в своей молодости, стал бы его верным соратником до гроба, мыкался бы с ним по всяким инстанциям в выбивании санкций и денег, в меру физических сил сам бы возводил избы и храмы, строил бы шлюп с алыми парусами в честь пермского земляка Александра Грина, подтаскивал материалы скульптору к памятнику Ермаку, сам бы догадался вывесить великолепное объявление на дверях одной из изб: «Мы приветствуем русские песни и классические мелодии. Но, к сожалению, встречаются любители „музыки" в ритме работающей пилорамы с рявкающими звуками в грохочущем головодробильном ритме. Подобная псевдомузыка на территории нашего этнографического парка недопустима».

Нашему нынешнему президенту, по его собственному признанию сызмальства воспитанному на африкано-западной попсе, здесь было бы неуютно, потому что звучит иная музыка — музыка русского народа. И не в честь прибытия гастролеров, начисто порвавших связь с национальной музыкальной культурой, устраивать бы господину президенту прием-вечеринку, а, к примеру, почтить своим вниманием Леонарда Постникова и его дочь Ольгу Леонардовну — наследницу отцовских дел, теперешнего директора музея под открытым небом, то есть открытого Небу и людям, кому Русь не «тысячелетняя раба», а просто Родина.

Роман Юшков, Юрий Беликов, соподвижник основателя музея, и Ольга Леонардовна водили меня по деревне-музею, показывали, рассказывали… А я был подавлен объемом впечатлений… Давно душа не знала столько радости, совершенно необходимой для того, чтобы не озлобиться, не оскалиться на мир пошлости, грязи и лжи, что ежедневно сочатся из «ящика» и прочих «трансляторов», угнетая, подавляя, раздражая, порой до ярости, чувства опасного и опустошающего…

С утра, еще до моего приезда, Ольга Леонардовна наловила рыбы (!), и вечером нас ожидала уха ее собственного приготовления. А позже, сидя за столом в окружении хороших русских людей, я тешил себя концепцией, что вот, мол, предо мной представители трех поколений, единые в своих желаниях видеть Россию такой, какой хотел бы видеть ее и я, и, значит, не все потеряно, не напрасна та «упёртость», с которой вот уже двадцать лет держу журнал в откровенной неприемлемости всего, что, по моему, безусловно, субъективному мнению, служит или может послужить в перспективе разрушению-развалу Российского государства, о котором вслух и письменно грезят наши «западэнци».

А назавтра с утра был Дом-музей Виктора Астафьева.

Боже! До чего ж сложен был этот человек, до чего труден в общении и непредсказуем в поступках! В понедельник он мог накатать резкое, порой грубое письмо своему коллеге-писателю, а в пятницу как ни в чем не бывало другим письмом пригласить его в свою деревню Овсянку на «Литературные чтения» и напожелать ему всяческого добра.

В шестидесятых мне попала в руки его книга рассказов. Прочитал, как говорится, одним прихватом и был поражен количеством (иначе не скажешь) высказанной правды, каковую он не швырял читателю, дескать «нате вот вам!», он, будто не зная о цензуре, всего лишь правдиво рассказывал о своих детских и юношеских годах… Только можаевская «Летопись села Брехова…» произвела на меня подобное впечатление.

В ту пору уже объявилась и утвердила себя в русской литературе целая плеяда прекрасных писателей. Но им удавалось порой с исключительным изяществом проскальзывать между Сциллой и Харибдой — между правдой и цензурой. Момент таланта был как раз в том, чтобы выбрать тему, которую можно подать правдиво и честно. Другие моменты таланта делали произведение подлинным событием в советской литературе.

Свою, воистину страшную, книгу о войне В. Астафьев тоже смог написать только в постсоветские времена, но, будь написана и ранее, она (допустим, цензура прозевала — такое случалось) не была бы принята значительной частью писательского сообщества, что и случилось во времена всеобщей дозволенности. С по-своему прекрасной «лейтенантской прозой», ставшей своеобразным каноном в военной теме, не уживалась «проза солдатская»…

Четыре часа просидели мы с Виктором Петровичем в его доме в деревне Овсянке у раскрытой печки, кидали в нее окурки и говорили о рыбалке, охоте, о его Енисее, о моем Байкале, о тайге, о Сибири вообще… и ни слова о литературе и литераторах, о политике и политиканах-то была моя единственная встреча с человеком, в чьем другом доме, когда-то им самим построенном, ставшем ныне музеем, я оказался по приглашению директора музея Владимира Николаевича Маслянки.

Здесь Астафьев написал первые свои рассказы. Они и другие журналистские публикации его в местной газете бережно хранятся на стендах, но доступны для прочтения в копиях и перепечатках.

Но подлинной радостью явилась информация о том, что в городской библиотеке ежегодно проходят Детские Астафьевские чтения, что дети пишут очерки и просто сочинения по ими выбранным рассказам В. Астафьева, читают доклады, обсуждают их, спорят…

Да, конечно, сегодня только на нынешних детей и вся надежда, что сохранят, что не утратят способность к чтению серьезной литературы — ведь их родители в большинстве своем давно уже не читают ничего, кроме детективов, а кому-то телевизор полностью заменил все опыты духовной жизни. Работники библиотеки, и в первую очередь директор Альмира Михайловна Кардапольцева, сделали исключительно правильный выбор — истинная работа на перспективу. Дай Бог им, великим подвижникам, терпения, здоровья и успехов на ниве служения России.

Журнал «Москва» № 9 (Печатается в сокращении)

Источник