Ведро из колодца

…Я не знаю, как представить Леонарда Дмитриевича Постникова. Тут бы пригодились безотказные приемы советского очерка с воспоминаниями о «бедном детстве» героя, о начале «трудовой биографии», о смелых замыслах и бюрократических помехах, которые в конце концов счастливо преодолеваются, да как-то неловко: кто же теперь так пишет — засмеют. А между тем очерки были правдивы и человечески справедливы. Тут, правда, не поймешь, кто на кого (или что на что) оглядывается — очерки ли на судьбу, или судьба цитирует очерки, но и у Леонарда Дмитриевича многое было по этому печальному и, значит, списанному с жизни трафарету. 

 

В 1954 году (пятьдесят лет назад!) после физкультурного факультета Пермского педагогического института молодой Постников принял детскую спортивную школу в городе Чусовом. Мне тем легче ее вспомнить, что я тогда учился в ней и до сих пор храню диплом 1955 года «за технику метания диска». Поди и сейчас редко найдешь районную школу, где учили бы тонкостям этой техники. И разве одного диска? Я до сих пор могу воспроизвести в замедленной возрастом «съемке» и спортивную ходьбу, и тройной прыжок, и бег с барьерами — все, чему мы жадно учились у него на пустыре, подальше от дымившей по соседству со школой страшненькой городской бани.

Но, слава Богу, в Чусовом были горы, а у Постникова — энергия, и он решился на небывалое: начал строить специализированную горнолыжную школу. Если учесть, что таких школ по районным городам в стране не было, легко представить, какие разговоры пошли по городским и районным коридорам и как на все это глядело местное просвещение. Народ постарше еще помнит, чего стоили вызовы к районному партийному начальству и чем они кончались для смельчаков.

Уж он-то это знал, жизнь сразу начала учить. И когда руководство слеталось решать, что с ним делать, он с собакой забирался повыше по реке Чусовой и, не торопясь, сплавлялся оттуда на байдарке, укрепляя душу красотой великой реки и покоем «безначальственного» мира.

Да и то: камни на Чусовой звались «бойцы», чего-нибудь это да значило, чему-то да учило беспокойную душу. Со стандартами у него всегда было плохо. Однажды в письме ко мне смеялся: «В пионерах не был, хотя красный галстук мне очень нравился, особенно на нашей пионервожатой. Но в ту пору в моде была шпанская одежда из «Путевки в жизнь», и когда мне популярно объяснили, что «селедку» (галстук) носят только «фраера», я его и не надел. Комсомол сразу учуял, а от партии Бог спас. Когда уж нашли мне двоих порученцев — хороших, в общем, мужиков: один Герой Соцтруда Гриша Петухов, другой — Иван Сергеевич Бородкин — пенсионер, строитель (работал с Корбюзье на здании Центросоюза на Мясницкой). Так вот, я спохватился и благополучно запил, так что теперь за меня могли поручиться только алкаши города Чусового».
Прием тоже очень русский и против начальства порой помогает…

К этой поре он уже построил кое-что. И слава пошла. Дети никогда не подводили — ни свои, ни школьные. Сын Владислав станет тренером горнолыжной сборной Олимпиады-88, дочь Ольга — чемпионкой Союза по санному спорту. А всего в уральской «школе олимпийского резерва» (вот во что выросла та, ютившаяся рядом с баней) сумели приготовить восемь десятков мастеров спорта, пятерых — международного класса, четырех чемпионов мира. И незабываемого Сережу Шуплецова — олимпийского чемпиона по фристайлу, летавшего здесь, в Чусовом, и в Альпах с изумляющей мир свободой, знавшего поэзию скорости и погибшего в тех же Альпах со стремительностью мгновения, когда его мотоцикл влетел ночью в идущую навстречу без огней машину…

И все эти прекрасные, до легенды поднимавшиеся мастера готовились, в общем, без настоящей техники и средств, которые расходились по ненасытным и, увы, малорезультативным столичным школам.

Не зря над входом в школу висел смущающий начальство девиз: «Каждый ребенок гениален. Наша задача — развить его гениальность». И подписан девиз был, что и вызвало смущение (в те, 60—70-е годы!), не Макаренко и не Крупской, а… Чарли Чаплиным. Постников знал, что талант вспыхивает внезапно, часто там, где никто не ждет, поэтому брал в школу всех, без унижающего детей «отбора», без злой сортировки. Жизнь сама разберется. Он умел беречь детское достоинство. Найдись в городе педагог той же страстности в другой области — дети раскрыли бы и иные свои дарования. Так с печалью прозреваешь, что мир слаб, жесток, пошл или потребительски ненасытен не оттого, что такова природа человека, а оттого, что в мире мало великих учителей, которые слышали бы в ребенке растущую душу.

И уже по девизу было видно, что одним спортом дело не кончится. Внутри первой «главы» биографии нашего героя скоро пошла проступать другая. Блестяще одаренный от природы, с хорошим музыкальным и поэтическим слухом, с любовью к игре смыслов, со страстью к человеческой свободе, Постников и сам строился непрерывно, словно с каждым годом и делом светлела и обретала очертания, «проступала» и открывалась ему его собственная душа.

Когда-то я вычитал у М. Метерлинка удивительное: «…все, что с нами случается, бывает по природе таким же, как мы сами… Никогда героический случай не представлялся тому, кто уже в течение многих лет не был молчаливым, безвестным героем… На всех путях случая вы встретите только самого себя. Если этим вечером отправится в дорогу Иуда, он обрящет Иуду и найдет случай для измены, но если дверь откроет Сократ, он встретит на пороге дома спящего Сократа, а также случай быть мудрым».

Талантливый человек не останется долго один. На его свет слетаются другие таланты, чтобы быть вместе. Главный корпус школы будет строить тот самый коллега Корбюзье — Иван Сергеевич Бородкин с его чудными рассказами и об архитектурном маэстро, и о Фернане Леже с Луи Арагоном. А сторожем в «Огонек» (так станет называться школа) устроится пенсионер и фронтовик Иван Павлович Лобанов, который, как скоро обнаружится, в юности хороводился с футуристом Василием Каменским… Как они, бывало, сойдутся все трое, так и пойдет «соревнование». Один Маяковского вспоминает, другой Каменского, третий читает Луговского… Леонард Дмитриевич знает стихи без счета и сам мгновенно импровизирует — прежде с озорством, теперь все больше с горечью. Когда мы подружимся в последние годы, я часто буду находить рвущие письмо пополам поэтические строки… Но это потом, а тогда он слушал, слушал, да и дослушался опять до небывалого: решил на своем «Огоньке» еще и музей реки Чусовой завести. Опять вроде случайно — наткнулся в деревне на чудную часовню, уже проданную дачнику на дрова, и стало ее жалко. Не зря плавал по родной реке и по сторонам смотрел — потянуло остановить уходящее, продлить жизнь милому прошлому.

Начал и разохотился: явились и кузницы, и бани, и лавки, и крестьянские дома. Вдруг в сузившемся и бесцветном мире увиделось, как прекрасен был быт русского человека и как стремительно он уходит — дети могут не понять и не почувствовать, и надо настичь, удержать, привить их к родной лозе.

А там родился и музей Ермака. Вот уж кому он отдал сил без счета. И вызвал к жизни писанный художником П. Ф. Шардаковым цикл картин о Ермаковом походе. Вышла настоящая живописная хроника с оглядкой на классическую традицию русской иконы, на летописные иллюстрации — со всей России сбегаются глядеть… Когда музей поокреп, директор и тренеров потянул в единомышленники, побуждая и их знать историю Ермакова похода, генеалогию рода Строгановых, судьбу земляка и соседа В. И. Чапаева и книги ходившего тут по путям пешком А. С. Грина (и памятник ему беломраморный поставил перед детским клубом «Алый парус»: резкий, мужественный, по стати чем-то с самим директором схожий. Не единственный ли в стране?).

Прямо беда — все хочется помянуть, а гляжу, что на «опись имущества» сбиваюсь, хотя и трети сделанного им не перечислил. Ну уж о последнем скажу, и все: самым дорогим детищем стала в конце концов ермаковская сверстница — Георгиевская церковь, которую (один остов ее!) он нашел и обустроил с такой любовью, что только молись и радуйся. И крестили в ней, и венчали, и в каждом письме Постникова ко мне было о ней словцо или карточка, или стихотворение: «В этом страшном побоище брат на брата, как водится, носит камень за пазухой, а топор за спиной. Что ж, за душу раскольничью в светлом храме помолимся, если вера поругана на Руси сатаной…»

И именно она — сердце живое — сгорела в мгновение (так была суха!) от недосмотра рабочего. Сгорел рядом и крест, напоминающий об ушедшем под воды Камского моря Нижнем Чусовском Городке, откуда Ермак Тимофеевич выходил в свой великий поход. Остался только страшный валун, закованный в колючую проволоку — памятник последним политическим лагерным зонам под Чусовым. Не хотел забывать Постников и эту страшную историю: последних мужественных людей, веривших в совестливое будущее родной России и за то добиваемых по лагерям. Со стены изолятора 36-й зоны, где оно было процарапано гвоздем на бетоне (сколько понадобилось часов?), перебралось на камень стихотворение зека Л. Тимофеева, такое родное храму и особенно слышное у него:

Заблудилась душа моя в звездах.
Закричал я во сне и проснулся.
Поздно жизнь мне менять, но не поздно
Лба холодным распятьем коснуться.
Обратить свои очи к востоку,
Вспомнить восемь стихов от Матфея
И предаться слезам и восторгу,
Перед словом Господним немея.

Настойчивость музы, благосклонность ее к этим местам и к Постникову станет ясна, если вспомнить, что этот небольшой город оказался урожаен на писателей. Не только прохожих, вроде Каменского или Грина, но и своих, родившихся или подолгу живавших здесь. Их вышел, пожалуй, десяток во главе с первенственным и всесветным В. П. Астафьевым, с которым, конечно, у Леонарда Дмитриевича была главная переписка и главные свидания. Сойдутся, наговорятся, настроят планов — и Виктор Петрович в Сибирь, а Леонард Дмитриевич за новые идеи. Я даже по самому виду писем после таких встреч угадывал нетерпение Постникова: «Планы у меня если не генеральские, то на уровне старшины роты: надо сделать любыми путями — где выпросить, где достать, где украсть — дом Астафьева и его коллег (теперь этот «Музей писательских судеб» уже построен и стоит на деревенской улице. — В. К.), мельницу, карусель для гуляний, трактир. И хорошо бы еще такой «курьез», как колхозная контора, пока не забыли, что это такое». И из конверта — наброски, эскизы, фотографии…

А уж Виктору Петровичу отряжались «соблазны» и заманивания, чтобы снова приезжал — и все опять в игре рифм, в счастливой свободе, хотя чуть не каждое письмо упоминает о перекрестном огне «недругов больших и махоньких»:

Виктор Петрович! Мария Семеновна!
Как на духу вам клянусь:
Речка Архиповка здесь не заплевана
И не затоптана Русь.
Хариус в яминах прячется стаями,
Ива с ольхою сплелась.
В нашу церквушку народ неприкаянный
Прет, бестолково крестясь…
Виктор Петрович! Мария Семеновна!
Ну их, и «этих», и «тех»!
Речка Архиповка пляшет «семеновной»,
Пляшет сквозь слезы и смех.

Слезы и смех — не для рифмы. Никогда ничего не давалось легко. Материнская Чусовая часто видела, как плывет стареющий годами, но все нетерпеливый человек, поглядывая налево и направо, — значит, «переплывает» очередное гонение, врачует душу, набирается сил на новое дело.

Начальство набегало только потешиться, банькой побаловаться, похвалиться перед заезжими гостями чужим, словно своим, а добиваться помощи всегда надо было «силой». Он не выходил гнуться и дураков всегда звал дураками. Кончилось тем, что остался на «музейном» берегу речки Архиповки: спорт — славу его и гордость, дело жизни — отняли с мстительной нечистотой, не простили норова.

Приедешь: сидит у камина туча-тучей, не подступись. Молчит, думает. Не суйся — никто не поможет.
— Внук Никита говорит: «Что это у тебя, дед, дрова горят потухловато? А это у меня дела идут «потухловато»…

Помолчит, обойдет хозяйство, насвистывая, засунув руки в карманы, долгий, сутулый… Вернется, в «трактире» присядет за фортепьяно и выколачивает из него что-нибудь боевое, «чапаевское»… А утром вышел в сугроб, окатился ледяной водой из колодца, и — вперед! Глядишь, уже и церковь новую на месте сгоревшей ставит. Да пятиглавую! И музей игрушки сочиняет. Взрослых не оторвешь. Заволокин ли приедет — ну ему-то это все родное, — губернаторы ли, господа ли иностранцы. Посмеиваются, прячут неловкость, а играют с детской счастливой душой. А Заволокин-то не играть, конечно, приезжал — Постников тогда музей русской гармошки задумал, надо было посоветоваться.

И каждое письмо опять полно жизни, и во всяком новость:

«Хозяйство наше пополнилось. Приобрел петуха с курочкой. Цветастый! Поет! До Ведерникова пока далеко, но ведь он еще молод. Догонит».

«Никита, мой внук, выиграл первенство России по фристайлу среди юношей. Сейчас на чемпионат мира улетел в Чехословакию».

Значит, и эта, первая, спортивная нить не рвется. Закваска у Никиты серьезная. Тут и дедова, и материнская школа сильны, и Сережа Шуплецов, легенда здешняя, зовет к тайному соревнованию, и уроки дяди Владислава, тренировавшего Олимпийскую сборную, в крови. Теперь и Сергей, и Владислав остались на музейной стороне в белом мраморе памятных стел (Владислав умер два года назад).

И сегодняшняя горькая русская история, к сожалению, не минует музей, школу, ребят чусовских. Пусть тут сам Леонард Дмитриевич, письмо его скажет.

«Открыли памятник ребятишкам-чусовлянам, погибшим в Чечне, 19 декабря в «День поминовения погибших в локальных войнах» — такое у нас правительство доброе и милосердное — разорилось на «праздник» в календаре. Шесть солдатиков, шесть трехметровых крестов с лампадами и снимками убиенных солдат.
На первом кресте Максима Тихонова — сынка продавщицы книжного магазина — общая плита с текстом: «Землякам солдатам, знавшим, что такое честь, достоинство и любовь к Родине». На двухметровом холме. Получилось потрясающе. Ничего подобного в России нет, да вряд ли когда появится. Отец Владимир, городской батюшка, несмотря на огромную занятость (Рождество ведь вот-вот) освятил и проникновенно выступил. Ребята казаки Святогеоргиевского хутора дали залп. Родители (все на десяток лет старше своего возраста) возложили цветы.

…Когда все действо по открытию этой печальной работы закончилось, я улегся в своей конторе на задрипанном диване, и на меня сошла такая благодать земная, какую я помню только из раннего четырех- или пятилетнего младенчества, когда в Лысьвенском деревянном домишке сидел и глядел в приоткрытую дверцу на печной огонек.

«Много ль человеку, даже Форду, надо?» (В. Маяковский)».

Много, много надо человеку! Особенно сильному русскому человеку. И любимый поэт его, и сам он дорогое тому подтверждение.

И как много, оказывается, может один этот сильный человек! Как бесконечна может быть жизнь!..

Заслуженный работник культуры, почетный гражданин города Чусового Леонард Дмитриевич Постников (читатель уже, верно, и сам догадался, что друзья благодарно и справедливо зовут его Леонардо) выходит на крыльцо, подхватывает ледяное ведро из колодца — и на себя.

Надо начинать новый день. Держать жизнь и человека. В себе, в России.