Исполнилось 80 лет со дня рождения и 45 лет со дня гибели великого русского поэта Николая Рубцова

Кафедральную дверь приотворил невысокий седовласый человек с пакетом в руке. В пакете – трогательные вырезки из газет, выдержки из писем, потускневшие от времени фотокарточки. Человек представился однокурсником поэта Николая Рубцова по Тотемскому лесотехническому техникуму.

А газетные вырезки, выдержки из писем и снимки – это, дескать, в дар – нынешнему «племени младому, незнакомому». Представляю, какими глазами посмотрело на него это гипотетическое племя, давно пребывающее в мире электронных носителей: «Ну, дед, насмешил. Наверняка живёт без мобильного в кармане. А про интернет даже и не слышал!»

Про интернет бывший генеральный директор объединения «Перммебель» Алексей Анатольевич Перцев, разумеется, слышал, однако, что правда, то правда – живёт без мобильного в кармане. Не оттого, что не может себе позволить, а потому, что ему хватает иных носителей. Газетных вырезок, например. И как человеку другой эпохи Перцеву сегодня важно завещать эти материально-духовные свидетельства миру и веку. И ничего, что у кого-то они могут вызвать снисходительные улыбки. Тем более, что вырезки-то делались на протяжении многих лет жизни не абы кем, а учительницей по русскому языку и литературе, преподававшей в техникуме, в том числе, и Рубцову. Или всё-таки, как пел Окуджава: «Просто, вы дверь перепутали, улицу, город и век»?   

В этом смысле Алексей Анатольевич несколько растерян и даже удивлён:

- Я-то думал, они всё же мне позвонят, чего-то хоть брякнут или «спасибо скажут». Мне-то сейчас эти вырезки ни к чему. Как никак – 81. Пора в небесное царство готовиться…

Однако сделаем скидку на смену носителей, а вместе с ней и смену приоритетных имён: возможно, Николай Рубцов сегодня не шибко в ходу на кафедре новейшей русской литературы пермского педагогического университета, куда, собственно, и обратился Алексей Анатольевич. Но в редакцию позвонил доцент этой кафедры Владимир Зубков, быть может, один из тамошних могикан по изучению творчества писателей русского глубинного мира и предложил нам ознакомиться с переданным пакетом. Так что скажем «спасибо» ему. Тем более, что он нарёк Рубцова «последним великим русским поэтом».

ПРИЧИСЛЕНИЕ К ЛИКУ

Впрочем, мой давний собрат по собкорству в «Комсомольской правде» Дмитрий Шеваров, «окормлявший» в своё время рубцовскую Вологду, однажды провёл водораздел: «Есть поэты великие, а есть – любимые. И если с великими всё понятно, то с любимыми – всё таинственно». И причислил Рубцова к «любимым». Вероятно, правы оба – Шеваров и Зубков, как бы ни противоречили друг другу их посылы. Попробую это доказать.

Что пели ещё с подмостков советской эстрады, пусть с характерным литовским окрасом в голосе? «В горнице моей светло. / Это от ночной звезды. / Матушка возьмёт ведро. / Молча принесёт воды…» А потом, как мелькающее спицами эхо, понеслось в исполнении Александра Барыкина: «Я буду до-о-о-лго гнать велосипед…» Лауреат Грушинских фестивалей, пермский бард Евгений Матвеев ещё в начале 80-х годов прошлого века под сыпучий бубен верной своей спутницы и жены Галины взывал: «Эх, Русь! Россия! / Что звону мало? / Что загрустила? / Что задремала?» И дальше: «Эх, козыри свежи. А дураки – те же…»

А теперь перенесёмся из ХХ-го века в нынешний. Пристальные экскурсанты не дадут соврать: когда приближаешься к знаменитому дому-крестьянина-промысловика в Парке истории реки Чусовой, тебя приветствует водружённый под открытым небом портрет Николая Рубцова, под которым – четверостишие:

Какая жизнь отликовала,
Отгоревала, отошла!
И всё ж я слышу с перевала,
Как веет здесь, чем Русь жила.

Рубцовские строки разбежались по России и давно живут, даже не по праву постоянной прописки, но по праву национальной памяти, в самых дальних уголках нашей державы. Может, только в снобисткой и чванливой Москве Рубцова предпочитают замалчивать, как замолчали наши федеральные телеканалы 80-летие русского поэта и 45-летие со дня его трагической гибели. Но – опять же – телеканалы-то замолчали, а, допустим, популярный композитор и исполнитель Александр Морозов, автор таких хитов как «Малиновка», ещё раньше выпустил диск, преимущественно состоящий из песен на стихи Николая Рубцова. И это, на мой взгляд и слух, - лучшее из того, что композитором написано и исполнено. То бишь Москва – Москвою, хиты – хитами, снобы – снобами, но суть-то остаётся: Рубцов – из череды любимых Россией поэтов. Отчего – любимых? Любовь – чувство больше иррациональное. Значит, оттого что – таинственен, необъяснимо-прост, а посему легко и незаметно обживает подсознание русского человека. Не только русского. Недавно один питерский театральный художник сказал мне буквально следующее: «Я – татарин, но люблю Рубцова!»

Однако вернёмся к определению Владимира Зубкова о «последнем великом русском поэте». Я – сторонник того, чтобы к словам «последний» и «великий» относиться с осторожностью. «Я последний поэт деревни», - писал Сергей Есенин. Но, как известно, после Есенина жили и творили и Александр Яшин, и Николай Тряпкин, и Николай Рубцов – близкие деревне и далеко не последние поэты. Впрочем, если вспомнить рубцовские строки, явленные у крестьянского дома в чусовском этнопарке, та деревенская жизнь, которая подпитывала литературу писателей-«деревенщиков», действительно, во многом «отликовала, отгоревала, отошла». И в лице Рубцова остался опыт её мучительного отпевания, когда «с каждой избою и тучею, с громом, готовым упасть, чувствую самую жгучую, самую смертную связь». И если это так, то, учитывая, что в народе, в котором всегда есть запрос на «величие» как одном из способов самосохранения, можно сказать, что в нашем случае наблюдается совпадение двух эпитетов – «любимый» и «великий». Мой покойный друг, легендарный подпольный поэт Юрий Влодов, у которого Рубцов был свидетелем на свадьбе и который знал его всякого и мог бы рассказать о нём всякое (и рассказывал!), тем не менее, даже он, беспощадный и раздираемый слиянием русско-еврейской крови, как-то оговорился: «Рубцов – это же наша икона…»

А иконы берегут и стерегут. Тем ценны воспоминания о Николае Рубцове, сбережённые его сокурсником и сотоварищем по житью-бытью в общежитской комнате образца 1952 года Алексеем Перцевым.

СОБРАТ ПО КОЙКО-МЕСТУ

- Я жил в деревне у речки Толшмы, что на Вологодчине. И вот однажды на том берегу увидал множество ребят и девчат. А в деревне народ любопытный. Все высыпали на берег и смотрят на противоположный: «Так это же детдомовские! С Никольского». Почему в памяти этот эпизод? А вот почему. Приезжаем мы в общежитие, заходим в комнату – там парень на койке лежит. Встал, поздоровался, представился: «Николай Рубцов». Мы его раньше, конечно, видели. Но учились-то на разных факультетах. Он – на строительном, я – на лесозаготовительном. Стали разбираться, кто где живёт. «Я – из Никольского, - говорит, - из детдома». Тут он и подтвердил, что был в тот раз на берегу Толшмы. Парень очень скромный, вежливый. Когда с кем-то разговаривал, всегда улыбался. Приятная такая, располагающая улыбка. Учился хорошо. Получал повышенную стипендию. Был очень экономным. Помню, собрались в столовую. «Коля, пойдём!» - «Да нет, я здесь покушаю». Очень бережливый. Брючки всегда чистые, рубашка и курточка – тоже. К нам в столовую иногда бочковое пиво привозили. Мы с ребятами пойдём возьмём по кружечке, за столик сядем-посидим, поговорим… На праздники и водочки позволяли. Но Рубцов в нашей компании никогда не пил. Да и в других – не помню, чтобы это случалось. И пьяным никогда его не видел…

Перцев показывает мне небольшую фотокарточку, узорно вырезанную по краям, будто волны на море. Этот снимок Коля подарил Алексею в 1952 году, когда они учились на втором курсе лесотехнического техникума в Тотьме. Обещал подписать, но вскоре уехал. Понесло по резьбе тех самых морских волн. С фотокарточки смотрит на нас вроде бы узнаваемый, но и какой-то не узнаваемый Николай. Довольно плотный для подростка, эдакий 16-летний мужичок. И только, кажется, оттопыренные уши роднят его с известными снимками «классического» Рубцова. А может, проступившая ранняя яснолобость придаёт тем снимкам вытянутость и худобу лица?

- Он был довольно молчаливым, - продолжает свой рассказ Алексей Анатольевич. - Мы спрашивали про семью. Отвечал: «Мама умерла». Про брата ничего не говорил, хотя брат у него был. «Отец погиб на фронте». Хотя это тоже не так. Отец, видимо, какое-то время на фронте побыл, потом его демобилизовали, затем он долгое время работал в ОРСе. Второй раз женился, другие дети появились. Отец с мачехой взяли из детдома старшего брата Альберта. Взяли в няньки. А Коля в детдоме остался. Брата он своего любил – это я уже из книжек вычитал. Альберт был тоже не от мира сего. Без вести пропал. У Рубцова есть стихотворение. «Неизвестный» называется. И там строчка: «Он знал, что в дороге умрёт». Может, про брата? Но то, что Коля пишет стихи, мы до поры-до времени не знали.

Как-то Рубцов пришёл в нашу комнату злой и сердитый. Спрашиваем: «Коля, что случилось?!» - «А-а! Она такая-сякая, ничего в стихах не понимает! Даже Есенина ни во что не ставит!» Это он – про Анну Феодосьевну Корюкину, которая преподавала нам в техникуме русский язык и литературу. Видимо, оставил ей стихи, она их проштудировала и дала отлуп. Мол, не то. А в те времена Есенин был под запретом. Но потом Анна Феодосьевна Колю как поэта признала. Вот взгляните на это письмо…

Перцев передаёт мне конверт. Оказывается, со дня окончания техникума до относительно недавнего времени, пока учительница была жива, он вёл с ней переписку – Анна Феодосьевна выделяла его как отличника и отзывчивого, обязательного человека. И когда почувствовала, что дни её сочтены, наказала своей племяннице передать весь архив, связанный с Рубцовым, Алёше Перцеву. Да собственно вот оно, письмо: «Коля Рубцов… Много сейчас о нём говорят, пишут, читают, поют. Я его вижу совсем юным в тёмном шерстяном костюме, с ясными тёмными глазами и гагаринской улыбкой. Прошло много времени, Коли Рубцова нет, жизнь идёт, теперь он – великий русский поэт, включён в школьную программу для изучения…»

- Рубцов закончил только два курса техникума. Дальше учиться не стал. Почему? – адресую я вопрос Алексею Анатольевичу.

- Подошла весна, - вспоминает он. - Николаю исполнилось шестнадцать, и он получил паспорт. После чего мы заметили: если раньше Коля строго и чётко ходил на учёбу, то тут стал филонить. Мы уходим, он остаётся – лежит или спит. Читает. Очень любил книги про моря. Например, Станюковича. А где-то в июне вообще перестал ходить на занятия…

- Может, он как раз стихи писал в то время?

- Наверное. Но во второй половине июня у нас должна была пройти в лесу практика. У техникума – своя лесная дача, и мы туда уехали на две недели. Вернулись – Коли нет. Говорят, отправился в Архангельск. Значит, не просто так однажды обмолвился: «Я в техникуме учиться не буду – я буду моряком!»? Уехав из Тотьмы, он не забрал из техникума документов. Видно, предполагал вернуться, если не сбудется его мечта о море. Но устроился юнгой на рыболовецкий траулер. А раз не вернулся, из числа студентов техникума его исключили.

ПОДУШКА ДЛЯ ДУЭЛИ

Перцев – редкий человек. Не только потому, что его выделяла учительница по литературе Анна Феодосьевна. Мало ли кто с кем учился в 16-летнем возрасте! Казалось бы, несущественный промельк в биографии. Ну, жили пару семестров в одной комнате. Но дальше-то пути разбежались. Рубцов поступил в Литературный институт, начал печататься, у него вышли первые книги. Перцев после техникума закончил Лесотехническую академию в Ленинграде, затем окунулся с головой в жизнь лесозаготовителя и деревообработчика. На первый, да и на второй взгляд, это никак с литературой и стихами не стыковалось. Разве что бумага, на которой стихи печатаются, изготавливается из древесины. Однако, представьте, всё это время Алексей Анатольевич следил за творчеством человека, с которым судьба распорядилась недолгое время жить в одной комнате. Заходил в книжные магазины, покупал рубцовские сборники. А потом уже пошла волна книг о Рубцове, о его роковой кончине. Тоже читал. Сопоставлял разные свидетельства.

Я, например, читал и слышал на эту тему разное. Из уст того же Влодова, который был частым сотрапезником Рубцова в литинститутской общаге. Влодов рассказывал мне так: «Рубцов приходит в Вологодскую писательскую организацию. А там сидит его сожительница Людмила Дербина, поэтесса. Коля – под пара`ми. Спрашивает: «Ты чего здесь делаешь? Иди котлеты жарь!»

А дальше – обида, разросшаяся до фантасмагоричнейшей банальщины, запечатлённая в угловатом стихотворении Юрия Асланьяна:

Только проще смерть.
Вот Пушкин –
На дуэли был… Поэт!
Колю с Вологды – подушкой.
Сволочи?
Да нет,
подружка…

Хотя Перцев воспроизводит вариант противостояния двух живущих совместно творцов – мужчины и женщины – с несколько иными подробностями:

- Как я знаю, эта Дербина тоже писала стихи. И он над ней постоянно подтрунивал: мол, стишки твои – так себе, а вот я… поэт. И однажды он был капитально поддатый. И у них тоже возник спор – кто в поэзии главнее. Она – на него. Потом он успокоился. Лёг на кровать. Давай её звать: «Люда-Люда-Люда!..» Схватил за руку. Она баба была энергичная, заводная. Вскипела: «К тебе я не лягу! Ты мне не нужен». Дело дошло до того, что она давай его душить. Задушила. И – вот так – оцарапала всё лицо. И даже оторвала левое ухо…

…Когда пишут о смерти Николая Рубцова, обычно всегда цитируют его двустишие:

Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат берёзы.

Так оно и произошло – в крещенские морозы. Он предсказал свою гибель. Ну да – не на дуэли, как его великие предшественники. Хотя как сказать: быть может, это тоже была своего рода дуэль? И не происходят ли подобные, правда, не всегда прорывающиеся во внешний мир, дуэли в каждой несчастной семье, особенно – если живущие под одной крышей люди объяты творчеством? А бывает ещё неотвратимей: когда кто-то творчеством объят, а кто-то – даже и не вспыхивает…

Я долго колебался – приводить мне это стихотворение Людмилы Дербиной, посвящённое Николаю Рубцову, или нет? И всё-таки оно многое объясняет, хотя ничего и никого не оправдывает:

Моей любви, как пропасти, страшились,
на дне которой – бурная река.
Поклонники в ней сгинуть не решились
и предпочли любить издалека.
Но был безумец... Мною увлечённый,
он видел бездну, знал, что погублю,
и всё ж шагнул светло и обречённо
с последним словом: «Я тебя люблю!»

Перед тем как произошло непоправимое, он действительно вымолвил: «Я тебя люблю!»

Юрий Беликов